Олег СЛЕПЫНИН

Ибо снегу Он говорит: будь на земле!
Иов 37:6

– Ура. Ура. Ура, – тихо и размеренно проговорил Иван, глядя в ночное окно, за которым вспыхивал и гас фонарь, и вдруг опять повалил снег, закрашивая жёлтым снежинки, вылетающие к его глазам из тени.

Снежинки липли к стеклу, сползали. Правда ли, что каждая неповторима, как сетчатка глаза, как отпечаток пальца? Он завалился в постель, укрылся до носа. Синий экран монитора с цифрами и картинками ещё пару минут светился, и пока светился экран, не засыпал и он, по инерции пребывая в затухающих ощущениях свой страстной жизни. Соображения были с оттенком настоящего счастья: в вычислениях всё сошлись, «Маска» – точно не только лишь «Маска»; ну и название новому астероиду придумалось при остром взгляде в окно. И ещё промелькнуло в нём предощущение появления в его жизни женщины, что, собственно, и наложило на всё радостный отпечаток.

Человек во многом несуразный – Иван Кириллович Глебушон, научный сотрудник Черкасского университета – потерял покой и мало спал с того момента, как вник в тему «астероид Mask». Отчего-то, – скорее всего как предчувствие, – его чрезвычайно взволновало известие о небесном страннике, который лет сто никак не напоминал о себе. На старом фотоснимке астероид действительно походил на трагическую театральную маску с неким подобием опущенной горькой улыбки и двумя кратерными провалами глаз. Современные фото сняты были несколько в ином ракурсе, горькая улыбка почти пропала, глаз угадывался лишь один, зато появился «нос» – как бы картошкой, но мутный. Метаморфозу объясняли: в поясе астероидов Mask столкнулся, как часто и бывает, в неизвестном месте в неизвестное время с неизвестным собратом, вот он и трансформировался. Помимо прочего, в чате «Коперника» резонно было замечено, что этот Mask (один южноафриканец об этом писал) – не тот старый Mask, потому что у него после столкновения с неизвестным собратом траектория бы непременно изменилась.

Частёхонько в мировых информационных эфирах возникают сообщения вроде: «На нас несётся астероид, втрое длиннее синего кита!», «К Земле приближается 400-метровая гора…», «Астероид 2022JE1 потенциально опасен…». Интерес к подобным сообщениям пропадает сразу после уточнения, что каменная гора (кит) пролетит на удалении от Земли в десятки и сотни тысяч километров, а то и миллионов! Случалось и обратное. Интерес возникал, когда об астероиде становилось известно после того, как он пролетал в опасной близости от Земли. «Ух, ты! – поражались. – Прозевали звездочёты!».

На чате «Коперника» минимальное сближение с «Маской» оценивалось в 70 миллионов километров; никакой опасности каменный странник не представлял. При этом по неведомой причине интерес к «Маске» проявили не только серьёзные учёные, но и любители, непонятный интерес: «Маску» полюбили.

У астероида был свой порядковый номер и какое-то официальное название из списка малоизвестных древнегреческих богинь, но закрепилось именно это – Mask, которое первооткрыватель когда-то и внёс в графу «временное название» при сообщении об открытии.

Озарение на Глебушона снизошло днём, в минуту внезапного восторга от взгляда в окно, когда сквозь солнечные лучи вдруг медленно начал падать снег. Одна снежинка дивной хрустальной красоты прилипла к стеклу. Он глянул в неё и сквозь неё, глаз приблизив. Словно б душу резануло! Безо всяких лишних оттягиваний Глебушон тут же занырнул через свой компьютер в расчёты, проверяя догадку, и завершил дело уже ночью. Выявился факт: на фоне известного астероида и как бы параллельно ему, но на огромном удалении, пребывает другой астероид, много меньших размеров, причём визуально так плотно сливаясь с «Маской», что и параллакс не очевиден.

Пребывает неприметно на фоне «Маски», как полосатая пчела на цветке одуванчика, как снежинка в сугробе, как убийца в тени куста… Последнее сравнение точно отражало суть дела: неведомый астероид незамеченным почти вплотную подкрался к Земле. Публикуя расчёты и оформляя заявку на регистрацию открытия, в графу «временное название» Иван вписал: Sneg – латиницей русское слово, как дань острому впечатлению, которое и подстегнуло вдохновение, наделив на миг даром прозрения: снег. Хотя правильнее б было – «снежинка».

«…прошлогоднего снега не выпросишь, говорят, – это не только о жадном типе, но и о малоценности снега. Нет ничего более ненадёжного, чем сложная красота снежинки. Но и всё таково – мимолётно, в свой час растают как снег – и детские сны и классные книги, и сплетённые руки, и звёзды; всё сгорит… А может, и не всё. Может, случается среди прочего всего нечто несгораемое, снег золотой», – в лёгком бреду зимнего сна думал он.

Когда на сетчатке закрытых глаз Ивана ещё удерживался свет мерцающего экрана, на другой стороне Земли, в Северной Америке, в Скалистых горах парка Banff сиял день. На заснеженной террасе отеля-замка, глыбящегося пятнадцатью своим этажами над ледяным озером, встретились два человека. С некоторой заминкой Снежана и Ричард узнали друг друга, а узнав, с разной степенью смущённости обрадовались. Помнили в детстве: занятный дядечка в малиновом берете катал их отряд по тихой мутной реке в лодке с гребцами. А вечером у костра, – из которого в небо убегали по извилистым тропинкам горящие искры, – рассказывал ужасные истории. Одна история была по потерявшуюся девочку с синим ногтём, который её бабушка увидела в купленном на рынке пирожке, надкусила, а внутри синий ноготь!

Потом виделись ещё раз, уже подростками, на юбилее баронессы Виктории Вестринг; тогда, повзрослев, немного стесняясь друг друга, повздорили. Рич точно помнил, что в десятилетнем детстве они катались на лодке в Италии, а Снежана – ещё «точнее точного» – в Испании. Поссорились так, что Рич сказал «дура упрямая», и она заплакала. Увалень подросток Рич оказался джентльменом, сумел извиниться, преподнёс юной Снежане белый цветок лилии на очень длинном стебле. Вытерев слёзы, она, сделав книксен, приняла.

Теперь встретились в третий раз почти двадцатипятилетними. За хрупкими плечами Снежаны в недавнем прошлом, как он слышал, была какая-то совершенно неприятная и скандальная свадьба и скорый развод. У неуклюжего, но упрямого Ричарда, как она знала, и свадьба была тихой и развод: денег и ума у него хватило откупиться от шума в прессе, не то, что ей. А женился он, как она слышала, из упрямства на какой-то случайной горничной, ух, дурень!

Они приехали в Банф каждый сам по себе, приняв приглашение некоей организации «Альтернативный коллоквиум Штёрта». Формат и его содержательная часть, как заверили, были эксклюзивны и разработаны именно для людей из их круга. Именно для отобранной группы людей с особым складом мышления.

Ричард полагал, что слух об эксклюзивности запущен, чтобы задранная стоимость мероприятия выглядела поубедительней. А в то, что при отборе проводился какой-то закрытый конкурс, не верил. Пригласительные билеты доставлены были курьерами – ей в Ливерпуль, ему – в Сан-Франциско.

Поселившись в отеле, знакомясь заново, они вместе поужинали и, выпив вина, отправились на крышу. Рич сказал, что хотел бы взглянуть на шахматный клуб, который, как он слышал, находится где-то в одной из башен. Шахматный клуб из башни переехал, и они его не нашли, зато попали в маленький бар, откуда открылся вид, как из кабины вертолёта, на вечерние горы и длинное заснеженное озеро.

Он спросил, долго ли она добиралась из Англии. Она не ответила. Он решил, что она не расслышала, переспросил. Она сморщила нос, посмотрела так, что теперь понял: неинтересно ей говорить о вздоре, о котором все говорят; стало как-то неловко.

Она показала на луч солнца, прорезавший из-за горы белое озеро. Он не понял, спросил:

– Красиво, – сказала она. – Розовая полоска на снегу.

Она опять очень мило сморщила нос, не ответила, поняла, он её подзуживает.

– Я слышал, ты искусствоведческий курс в Оксфорде прослушала?

– Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, – проговорила она. – Ещё в русском колледже училась, здесь, в Америке.

У неё было сложно организованное и очень странное лицо, про которое можно сказать лишь то, что оно привлекательно. На улице мимо не пройдёшь. Впрочем, и в детстве она именно этим ему понравилась.

– Вот научи меня, – попросил он. – Полоска солнца на снегу, ты сказала. Объясни, с какой стати работы какого-нибудь Марка Ротко стоят десятки миллионов? Я бы такое, как он, так мне кажется, мог бы малевать по сто метров в день.

Его улыбка ей понравилась – улыбается не так выучено, как все американцы.

Это была её тема. Она могла объяснить. Но ей в глубине себя не хотелось ему ничего объяснять. Суть абстрактного искусства, если говорить обобщённо, – сказала она скучным голосом, – в том, что в этих произведениях нет человека, нет природы, нет предметов, как в традиционной живописи, как ты заметил…

– Но есть то, – она вдруг заговорила с вдохновением, – что является самым главным в жизни – есть эмоции, лишь эмоции, одни эмоции! В чистом виде. Как в музыке, как музыка. Человек, пейзаж, натюрморт – ни к чему на всё это краску переводить. Лишнее! Сейчас некоторые так и учат: люди вообще не нужны, ни народы, ни нации… Важен эмоциональный мир, это самая важная сторона в человеке, человечество приближается так к миру духовному, к отрешению от телесного.

– Конечно! – сказала Снежана уверенно. И ему захотелось её поцеловать: сам собою живот втянулся, напрягся. – Эмоции имеют способность закреплять в памяти минувшее, – она не заметила перемены в нём, смотрела на озеро внизу и высокие тёмные ели. – Только эмоции и способны рождать новые значительные смыслы: от избытка сердца глаголют уста, сказано. Слова порождают дела. Дела без эмоций мертвы. Результаты дел в свою очередь порождают новые эмоции.

– Да. Но всё неповторимо и всё имеет свой конец.

– В бессмертии, – вставил слово Рич и опять улыбнулся.

Как физический мужчина он её не заинтересовал, кисти рук, правда, красивы. Но как человек показался симпатичен: не на показ воспитан и вполне остроумен. Почувствовала – она ему физически нравится. И Снежана, слегка захмелев, – в баре они пили коньяк из очень маленьких, напёрсточных стаканчиков, – вдруг решила, что именно поэтому могла бы выйти за него замуж! Хватит бесплодных бурь и ураганов. Совсем бесплодных, совсем. А если вдруг потом всё-таки захочется бурь и ураганов – то вот и хватит, ни к чему! Как в монастыре учили.

Ричарда всегда влекли особые женщины. Такой ещё не было. И он с мужской эгоистичностью, ещё не поняв, что она уже в нём, решил, что надо бы её по-быстрому взять, тем более, вряд ли в Банфе найдётся более интересная женщина.

Он ещё захотел выпить. Она возразила: всё, пора спать. Он выпил и остро почувствовал, что если с ней не скучно под звёздами в башне, то, возможно, не будет скучно и при восходе солнца в его апартаментах. Тем более, она в разводе.

Предложение своё он завернул в шутку, доведя Снежану к двери номера. Она улыбнулась и подумала, – и мысль её простая никак не была связана с её улыбкой: начинает как Робб. Интересно, скоро ли замуж начнёт звать?

– Отлично! – сказала она. – Встретим утро вместе! Но на лыжне. Любишь лыжи?.. Вижу по лицу, любишь, но скрываешь, – она рассмеялась. – А зимние велосипеды? Решено, утром катаемся на велосипедах! Умеешь?

– Это не совсем то, что я имел в виду, – иронично взгрустнул Ричард. Но согласился: – Велосипеды так велосипеды, только бы шею не свернуть.

Извилистая дорожка металась вдоль озера; в просветах между зеленью высоких елей виднелись снежные языки в черноте зубчатых скал. Воздух был свеж и резок. Оказалось, он почти не умеет ездить. Подучила – показала, как перескакивать, приподнимая руль, через торчащие из снега древесные корни и камни, как притормаживать на поворотах, чтобы не вылететь с тропинки.

Ричард оказался одет совсем не по погоде. Замёрзли уши и пальцы на руках.

Она остановила его и растёрла ему уши шерстяной перчаткой.

Отдыхая на скамейке, устроенной на большом валуне, они вновь поспорили – о названии реки их детства. Впрочем, она не стала настаивать, что это была Гвадиана, река в Испании, а он, что – Тичино, река в Италии.

– Можешь называть меня не Ричард, а Рич, – сказал он. – У тебя есть короткое имя?

– Нет. Есть длинное. Прадед называл меня… Merry Snowflake. Как тебе такое – Весёлой Снежинкой меня называть? Не очень? А короткое – Snezhana. Почему так меня назвал – не сказал, русская тайна. А крестил меня с именем Хлоя.

– Как у тебя всё загадочно и непросто, – с радостной улыбкой, проговорил Рич, понимая, что наверняка сегодня же её возьмёт. – Даже и сложно… Но почему тайна русская? Почему Хлоя? Почему Снежана? Никогда такого не слышал.

– От русского слова «снег» – Снежана. На его родине было много снега. Как и здесь, в Канаде, – просто пояснила она, не обращая внимания на его легкомысленно-ироничный настрой, не заражаясь им.

– Ни в коем случае, – ответила она напряжённо. – Это только для самых-самых… близких.

– Что ты! Робб не знал и никогда не узнает о таких подробностях моей жизни! – Снежана оттолкнулась, на лету ставя ступни на педали. – Что ты! – прибавила она, уносясь с утёса вниз, в прогал меж елей. – Мы опаздываем!

Она удивительно вильнула на велосипеде бёдрами.

Рич подумал, что добьётся её – чего бы это ни стоило!

3. Некоторые аспекты его необыкновенной жизни

Здесь самое место сказать, что жизнь Ивана Глебушона, во всяком случае, его личная жизнь, была столь же необычна, того же порядка преисполнена странностей, что и судьбы иных астрономов, считая, скажем, от Клавдия Птолемея, – о предшественниках которого известно меньше, чем о самом Клавдии, – до Николая Козырева, о котором известно многое, но при этом хотелось бы узнать и больше.

Была Света для него прекрасна фигурой, искрила электричеством, замечательна причёской и примечательна лицом. Фамилия – Псова, называл её Светик-Светка (придуманное двойное имя, как ему слышалось, гармонично сочеталось в нём с той лихорадочной нежностью, которую он к ней испытывал). Светлана Псова была студенткой биофака, он – студентом физтеха. В её фамилии была музыка светил из древнего манускрипта «Альмагест», содержащего описание созвездия «Пёс». Она же фамилию свою ненавидела, ругала отца, что не взял фамилию матери, мечтала от неё избавится.

«Мог бы ты, – словно бы в шутку сказала она, – если точно лихорадочно любишь, совершить подвиг?». Она не была романтичной девушкой, знала, откуда деньги берутся, книгам предпочитала сериалы, письмам – смайлики, но вот отчего-то в голову взбрело – о подвиге заговорила. «А что, можно попробовать! – Глебушону стало интересно. – Что именно совершать будем?». Светик-Светка задумалась: «А вот можешь… Что бы такое придумать?! Можешь перебежать здесь улицу?!». Они были на университетской экскурсии в Москве и, оторвавшись ото всех, стояли напротив высотного здания со шпилем, похожего на сталагмит, изображённый художником-кубистом. В их планах было: перекус в Макдоналдсе, который таился где-то за сталагмитом, и прогулка по знаменитому Арбату до Красной площади. Бежать предстояло через Смоленский бульвар – через дугу Садового Кольца. «Легко!» – ответил он. Воздушное словечко «легко» было в ходу. И он, ликуя, ускакал по ступенькам в неоновое свечение подземного перехода. Через пару минут Глебушон уже махал ей телефоном с противоположной стороны, подпрыгнув, чтобы она увидела. Машины между ними неслись, словно б бешеные в сомнамбулическом сне. «Так не честно! – смеялась она в телефон. – Нужно по поверхности!.. Ну да ладно, подвиг зачётный!». Последних слов Глебушон не расслышал, потому что на словах «по поверхности» посмотрел в одну сторону, глянул в другую и ринулся поперёк потока, обскакивая капоты, отстраняясь, уклоняясь от торчащих зеркал, притормаживая перед бамперами. На разделительной полосе, одолев половину бульвара, глянул на неё. Светик-Светка стояла, закрыв лицо ладонями, ожидая ужасного – перелома черепных костей, выбитых наружу мозгов и вывернутых рёбер. Ему повезло, лавина сама собой вдруг замедлилась, залипла, уткнувшись где-то в светофор. Глебушон обнял девушку. Обхватил. Она целовала ему лицо куда попало, плакала и смеялась.

Вытирая мокрое лицо о его плечо, чувствуя его всего и узкие его нежно-страстные ладони на спине, предложила: поехали в гостиницу, пока все на экскурсии? И тут слева засвиристело пронзительно: полицейский топал к ним, не выпуская свистка из губ. Оказалось, нужно платить штраф. Денег лишних не было. Глебушон взялся остроумно, как ему казалось, спорить; для неё старался: Светик-Светка была восторженный зритель. Глебушон стал со значительным видом доказывать, что нигде не написано, что переход и перебег запрещены. На берегах рек пишут: «Купание запрещено». Это понятно. Или про собак на газоне. «Перестань!» – попросила она. Ей очень не понравилось, что Глебушон не смог красиво, как в кино, отделаться от полиции – сунуть купюру свистуну в карман, чтобы тот заткнулся и сделал граблей под козырёк. Подошёл второй полицейский, много старше первого. Глебушон сник, потопал в их окружении с ними, куда велено было, сказал ей: «Едь в гостинцу. У меня денег нет, скоро отпустят». Она стояла, соображая, что же делать. И вдруг вскрикнула, увидев, как Глебушон, вырвав локоть из руки полицейского, двинулся вглубь автомобильной лавины, гудящей, жуткой, визжащей. Старший полицейский что-то лениво говорил в рацию, молодой побежал к ступенькам перехода, чуть не сбив её. Светик удержалась на ногах, крикнула: «Куртка, куртка!» Глебушон понял: слишком приметная куртка на нём, со звёздами; стянул на бегу, в комок смотал.

Потом они слушали песни около памятника Окуджаве, подпевали: «Часовые любви по Арбату идут…». Когда Иван вдруг взволнованно спросил, она с радостным смехом тут же у памятника согласилась выйти за него замуж. Он повёл её в планетарий, в котором сто лет мечтал побывать. Ночью в холе на диване, изнемогая от истомы и болей, Иван долго её целовал, ничего не умея и не решаясь на главное. Она, устав от его глупости, вдруг грубо сказала: «Хватит! Ничего уже не хочу. Ты слабак. Найди мне сигарету!». Он оскорбился, словно б его, как уличного пса, приласкав, бахнули палкой по ушам.

В поезде ехали в разных концах вагона. Когда начались занятия, он несколько раз видел её с вихлястым пареньком; подсказали: «Миша, якобы друг детства». Иван замкнулся на учёбе. Перед Новым годом Света прислала смешную открытку со снеговиком и с пожеланием богатырской силы. Он позвонил. Они встретились. Сидели в предновогоднем кафе. Света с надрывом стала объяснять, что он бесчувственный как дерево, потому что не смог даже понять её, что она специально попадалась ему на глаза с Мишей, чтобы он приревновал. А он – бесчувственная мумия, как камень, как голограмма! Иван чувствовал свою вину во всём. Такое с ним вообще часто случалось. При этом он вдруг как-то перестал называть её двойным именем. Просто «Света» звучало гармоничней и без внутренней лихорадки. Посидев в кафе, погуляв по городу, вдруг оказались перед дверьми Дворца бракосочетаний. Для Глебушона совершенно неожиданно. Она как-то странно рассмеялась: «Ну, ты и хитёр бобёр, наверное, и паспорт с собой?» – «С собой», – ответил он. И они написали заявление на регистрацию брака. Света писала, у неё почерк красивый.

Через два месяца мутно-жизнерадостной суеты с подготовкой было покончено: золотые кольца куплены, изящное платье – белое с розовым отливом – сшито, банкетный зал в «Чайке» – заказан. Взошло солнце над днём их свадьбы – пятница; на следующий день, в субботу, в церкви Рождества Христова назначено было венчание.

Родственники и некоторые друзья-приятели-подруги уже тёрлись у стен загса, кто-то стоял на просторном крыльце, вдаль, в строну бульвара Шевченко поглядывали. Приближался час регистрации. Вот уже и Света подъехала с наилучшей подругой. Телефон его отбивался фразой: «Абонент находится вне зоны действия сети». Встретил её вихлястый Миша во всём чёрном и на чёрной своей машине. По-злодейски шепнул, что ещё не поздно, что он всё простит, на что она пробормотала, глядя с улыбкой по сторонам: «Не морочь голову. Нечего прощать. С Иваном ничего не было. Но скоро будет, не дури!». Через пятнадцать минут Света и её родители уже откровенно волновались. А ещё через полчаса она рыдала в туалете в обществе подруги, выкуривая третью сигарету подряд. Телефон Ивана, словно б для разнообразия, стал выдавать фразу: «Абонент временно недоступен, перезвоните позже».

«Он сбежал, он сбежал! – твердила Света, всхлипывая и пуская дым. – Вот козёл. Мы с ним по «Ретро» вчера дурацкий фильм смотрели – «Женитьба», там женишок, тупой гоблин, когда карета свадебная у ворот стояла-аа… в день венчания в окно убежа-аал! А Иван смеялся-аа…». В туалет заглянул Миша, шепнул: «Кони вороные ждут тебя, бежим!». И она почти неожиданно для себя бросилась к нему на грудь, не выпустив сигарету из размазанных губ. Миша, подобрав жёсткий шлейф, смяв платье, подхватил её, понёс, чувствуя плечом, что сигарета прожигает траурный его пиджак. Он усадил Свету на переднее сидение, объявил в окно наружу: «Росписи, звиняйте, господа-панове, не будет, свадьба и ресторан, звиняйте, отменяются». Он скомандовал себе: «Вперёд!». Светлана успела крикнуть в окно: «Мама, папа, простите! Иван – ужасный козёл!». Чёрная машина рванула с визгом с места так, что траурные воздушные шары оторвались и ещё с десяток метров летели следом, кружась в пыли.

Иван попал в чужой жизненный водоворот, как в иное пространство, как на иную планету, и там застрял, как водится в таких случаях, ничего не понимая вокруг.

За сорок минут до регистрации – наряженный в серый новенький немецкий костюм, присланный ему в подарок коллегой из Мюнхена, – он свеженьким вышел из парикмахерской и уселся в поджидавшее его такси. Езды до ЗАГСа было минут пятнадцать, и то, если подолгу стоять на каждом светофоре. Около рынка на Ярославской Иван попросил: «Притормози, друг, цветы возьму». У тёток, торговавших с ног, ничего подходящего не нашёл, что могло бы вызвать в душе невесты волнение; ему такого хотелось! В глубинах рынка он помнил магазинчик «Глория» с изображением красочного букета. Отобрав семь роз, разнообразно приоткрывающих свои бутоны, страстно приоткрывающих, заспешил к такси. В душе в тот момент кольнула тревога. Прокручивая события в обратном порядке, он вспомнит и об этом, решит: было, было предчувствие! Выбираясь из рыночной толчеи через коридоры и туннели из палаток, магазинчиков, прилавков, угодил в тупик. Поняв, что заблудился, услышал хмельной женский голос: «Моло-адой человек!..» Женщина в расшитом петухами переднике и с накрашенным лицом стояла на крылечке пристройки, пытаясь закрыть дверной шпингалет, привстав на цыпочки. «Помо-агите!» – попросила она. Иван сообразил: роста не хватает. «Момент, мадам!», – сказал он. Передав хмельной женщине букет, он вступил в чёрный сумрак хибары, собираясь притянуть узкую створку и втолкнуть затвор шпингалета в паз. В этот момент его ударили кулаком в загривок с такой силой и ловкостью, что он тут же утратил способность держаться на ногах. Обе створки захлопнулась, мелькнули какие-то огни. Ивана подхватили за подмышки, как куклу, очень сильные руки, поволокли по ступенькам вниз. «Только бы свадебные ботинки не потерять», – по-хозяйски подумал он и стал задыхаться. Он пробовал вырваться, пытаясь встать на ноги, и не мог; попытался крикнуть – не получилось. Крепкие руки расцепились, Иван, наконец, глубоко вдохнул. Под ним был бетонный пол. Откуда-то пришёл неприятный голос: «Ну шо?!». Над головой спокойно ответили: «Скажи берёзе, чувак в кондиции». – «Берёза на Казбете», – был ответ. – «А ракета?..». Слушая невероятный разговор, Иван решил объяснить, что случилась ошибка, что он бы хотел разобраться, что если его на органы, то этого нельзя, он переболел гепатитом. Но сумел лишь издать звук «э!». Перед глазами во мраке проплыла тень, за ухом возникла боль, словно бы от удара иглой, и он потерялся во времени. Очнулся Иван в кромешной темноте на холодном бетоне; чудовищно болела голова; повернулся на бок, всё в теле ныло, каждая кость, мышца, жила. Ощупал вокруг себя грязный пол (конец мюнхенскому костюму), барсетки с телефоном нигде не было. Значит, ограбление? Но зачем держать взаперти? Иван с усилием поднялся, принялся водить вокруг себя руками, сделал полшага вперёд, ещё полшага, наткнулся на сырую кирпичную стену. Двинулся вдоль, нашёл разбитый выключатель, тряхнуло током, и он запнулся о какие-то доски. Конец штиблетам. Обнаружил дверь, постучал – сначала робко, потом громко. Сверху услышал спокойный голос: «Сиди тихо, не мешай людям отдыхать». Было ясно, его жизнь для обладателя столь спокойного голоса не стоит ничего. Послышалась музыка, несколько человек пели «Владимирский централ, ветер северный…». Хлопнула дверь вверху, оборвалась песня. Ясно, его похитили. Это факт. Очевидно, по недоразумению. Да, и это факт. Третье – он в подвале, из которого самостоятельно не выбраться. Вывод: надо сохранить силы и не подхватить воспаления лёгких. Главное – не унывать, ведь не на органы же его похитили! Хотя… Он попытался себя развеселить, выстроив улыбку – подперев и вытянув вверх уголки рта пальцами, сказал: «Вот такая она, первая брачная ночь, Света!». Немного помогло. Он был человеком церковным и стал молиться; прилёг на занозистые доски, сваленные у стены, задремал. Мучаясь во сне от холода, страхов и болей, он засыпал и просыпался, и опять засыпал. Вдруг дверь с длинным стоном открылась, резанул свет фонаря. «Не смотреть и молчать», – приказал спокойный голос. На голову надели пластиковый пакет и приказали: «Держи ручки, а то придётся голову скотчем заматывать, оно ни к чему». Иван ухватился за ручки. Придерживая его за локоть, широкая сильная ладонь повела его вверх по ступенькам. Стало вдруг светло. Значит, утро. На пакете изнутри прочиталась реклама магазина «АТБ». Прошли каким-то коридором, в котором пахло сахаром. Незримая рука вела его в тихом светлом пространстве. Лязгнул замок, вышли на воздух. «Не упади, – велел голос, – переступи, тут траншея». Он переступил. Свернули за угол, рядом промчалась тяжёлая машина, обдало выхлопным газом. Рука усадила Ивана на плоскую металлическую скамейку. Голос велел: «Расследования, Ваня Глебушон, не проводи и считай сегодняшний день вторым своим днём рождения. Пакет сейчас не снимай, подъедет троллейбус – садись в него, ехай домой». Шаги спокойного человека удалились. Иван сдёрнул пакет, глубоко вздохнул. Барсетка лежала на скамейке рядом, колец и денег внутри не было, но был телефон. Набрал Свету. Ответил Миша: «О, женишок обозначился! Докладываю, ты жёстко опоздал на свою первую брачную ночь. Но она состоялась! Светлана передаёт тебе, что ты, извини, козёл, просит её не беспокоить». – «Врёшь, собака, – не поверил Иван. – Дай ей трубку». – «Она спит!». Глебушон тут же услышал её голос: «Я всего этого, Ваня, тебе никогда не прощу. Никогда-никогда! Видеть тебя не хочу. Даже в гробу!».

Он первым отключил телефон и сказал три слова, которые хотел сказать: «Знаешь, меня похитили». Услышал воробей, сидевший на ветке пыльного куста, сочувственно чирикнул.

Годами пытался узнать, «что это было?» Почти сразу нашёл нужную будку, это была пристройка к шашлычной «Заходи, не бойся!». Хозяин кафе уверенно поведал, что пристройка к нему отношения не имеет, лет десять закрыта на два замка и железную перекладину! Действительно, два замка и перекладина. Дядька даже ногой дверь пнул: «Так и хочется замки сорвать. Очень бы мне помещение пригодилось!».

В соседних палатках Иван расспрашивал о пристройке и о женщине, описывал её расшитый передник. Все кривились: «А я знаю?» Никто ничего не знал. Летом шашлычная с хулиганским названием и плакатом на выходе «Выходи – не плачь!» сгорела. В руинах пожарища он отыскивал вход в подвал, в котором провёл свадебную ночь, и не нашёл: подвала не было! Тогда и сообразил: пристройка не та! Нашёл другую, похожую. Но и там никто ничем не помог. Загадка оставалась загадкой. Тайна – тайной. Так и жил.

4. Клаус Штёрт – человек в малиновом берете

Зал в золотистых тонах был просторен, высок и светел.

– Хоть на маленьком вертолёте летай! – сказала Снежана. – А про себя подумала: «Вот бы перформанс вышел занятный: из высокого окна замка вылетает зелёный её вертолёт, подаренный на свадьбу, спускается к озеру, даёт круг, взмывает и залетает обратно в замок!».

Уселись на белый пухлый диванчик, дух перевели.

– Точность – вежливость королей, – выдохнул Рич. – Успели.

Цифры на стене перевернулись и показали: «12:00». Срединные двери распахнулись обеими злачёными створками, и в зал, приподняв руку, въехал на моноколесе невероятный человек в голубом смокинге и красном берете. Имя главного спикера коллоквиума они уже знали, прочитали в программке: «Dr. Klaus Stort».

– Как я спешил! – воскликнул Клаус Штёрт. – Чуть каблуки не сломал. И, встав с колеса, показал подошвы полусапожек, которые оказались густо-красного цвета.

– Шут! – с усмешкой проговорил Рич. – Лживый шут! Он же стоял под дверью, когда мы входили в боковые.

– Просто фантазёр! – с милой улыбкой оправдала Снежана удивительного человека. – Как я люблю такие умные лица!

Лицо Клауса Штёрта было исключительно приметным – изрезанным морщинами остроумца, улыбка – мраморно белозуба, радужки глаз редкостно черны.

– Некоторые тут, вижу, удивлены, – благожелательно заметил доктор Клаус. – Думаете, дежавю? – он указал на свой нелепый угловатый берет с блестящей брошью. – Многие из вас когда-то видели этот восхитительный головной убор. Правильно?..

От спикера исходил весёлый напор. Хотелось в ответ улыбаться. И Снежана простодушно улыбалась, совершенно вдруг забыв о сидящем рядом Риче.

Представившись полным именем, главный спикер попросил обращаться к нему запросто, по-дружески, как в детстве:

– Ну-ка, ну-ка, – продирижировал он рукой с белым перстнем. – Ах, как мне обидно! – Он изобразил обиду. – Ну да ладно, называйте меня хоть горшком…

– Точно! – вспомнила и Снежана: – Дядюшка Клаус?

Она глянула на Рича. Тот скептически поджал свои красивые губы.

– Именно! Иногда так и обращайтесь, – обрадовался спикер. – Мне будет приятно. Договорились? Как в детстве.

Кивали согласно, произносили «да», улыбались.

Снежана, вспомнив имя, вдруг опечалилась, как в прошлое заглянула, когда все были живы. А Ричард не поверил, что человек из их детства.

– Столько не живут, – сказал он: – Когда у костра рассказывал про синий ноготь, был с седыми кудрями.

– Живут, – возразила Снежана, вытерев платочком слезу. – Максим прожил сто одиннадцать лет. Правда, печень и два сердца сменив».

– Сегодня на рассвете, – вновь заговорил Штёрт, – за миг до пробуждения, я услышал… О, ужас! Как падают комья земли у меня перед лицом, на крышку моего гроба.

Снежана нахмурилась. Рича прокомментировал:

– И это ждёт всех нас! – безжалостно продолжил спикер. – Неизбежность, из какой не вырваться. Да? Нас учат, что обо всём таком не надо говорить, не надо помнить о смерти, не надо расстраивать людей, не надо себя огорчать и тревожить. Но мы-то люди такие, что нам это мнение не указ, правильно?

Снежана заметила: как и некоторые другие, Ричард тоже кивнул, явно побледнев, и при этом заметил:

– Дядюшка Клаус так ставит вопросы, что с ним хочется соглашаться, говорить «да».

– Но есть выход! – вдруг улыбнулся дядюшка Клаус задорной улыбкой. – Чтобы не стучали комья земли.

И у всех почему-то вдруг отлегло, словно б действительно он мог сказать нечто, что даст бессмертие.

Некоторые тяжело рассмеялись, смех был тёмен.

– Я вас развеселил и огорчил для того, чтобы вы поняли: у нас будут очень серьёзные беседы, несмотря на мой внешне шутовской видок.

Участников коллоквиума – Рич посчитал, – ему видны были все, некоторые частью, – оказалось одиннадцать человек, не считая самого дядюшки Клауса. И каждый был живописен!

Располагались произвольными группами по три-четыре человека. Одни пребывали в центре за длинным белым столом, одна группа – на мягких белы диванах у стен, еще две группы – в нишах с окнами, в высоких чёрных креслах. Из ниоткуда возникла музыка. Светло заплакала флейта. Ричард подумал: дверь, что ли, скрипит? Снежана сказала: «Моцарт мой!». Квартет музыкантов обнаружился на небольшом балконе, все четверо в золотистых фраках. Флейта тоненько пела, виолончелист, альтист, скрипач, ещё без смычков, пощипывали, подёргивали пальцами струны. В момент, когда в дело вступили смычки, а флейта притихла, чтобы через мгновение вывести флейтиста словно бы в танце к краю балкона, дядюшка Клаус двинулся по залу на моноколесе, заглядывая каждому в лицо, каждого приветствуя, услышав имя, прикосновением пальцев к краю берета. Когда он подкатил к Снежане и Ричу, они рассмотрели его редкостные глаза. Штёрт смотрел на них как бы с сочувствием, трогательно. На лице его была запечатлена природная горечь, скрываемая иронией. Ричард почему-то вдруг внутренне окаменел, словно б какой-то ужасный сон вспомнил. Снежана же прониклась к удивительному спикеру ещё большей симпатией.

– Дорогие мои! Господа! – заговорил дядюшка Клаус с сердечной доверительностью, вернувшись в центр зала. – С немалым трудом мы собрали вас… Вас, людей, принадлежащих известным кланам, кто не соизволил войти в те или иные советы директоров могущественных корпораций, не захотел по каким-то причинам контролировать банки, СМИ, кто не пожелал проторенным путём двигаться к вершинам власти… Коллоквиум собрал людей особых, как бы тысячников… но в хорошем смысле.

Снежана слушала с весёлым интересом, присматриваясь к окружающим. Весёлость её несколько смялась, когда в нише справа она различила явно нездоровое лицо.

– Ваши братья и сёстры, порой не только старшие, впитав с молоком матери основные понятия и правила жизни, ушли вперёд. Это так?

Рич с удовлетворением наблюдал, как многие, в том числе Снежана, ответили: – да!

– Отлично! Переходим к делу. Но прежде чем мы перейдём к теме «Библия наизнанку», ответьте мне, если, конечно, сможете снизойти до ответа мне, что является вашем жизненным кредо?

Главный спикер неожиданно повернулся к нише, подошёл к предельно худой и очень молодой даме в огромной розовой шляпе:

– Как бы вы ответили на мой вопрос, леди Бреда Роджерс.

– Как бы я ответила? – с истинным достоинством переспросила Бреда. – Отвечу так… Поскольку все свои, а по условиям коллоквиума мы должны поддерживать дискуссию…

– Как же вы ответите? – замер перед ней на колесе дядюшка Клаус.

– Моё кредо, если честно… То есть мой символ веры в том, что я точно знаю: всё, что я лично хочу – это правильно и хорошо. Ведь не мог всемогущий Бог, наделив меня по всем меркам приличным состоянием, наделить меня плохими желаниями?!

– Отличная мысль, глубокая!.. Но как вы относитесь к тем, кто мешает исполнению ваших желаний?

– Если каждый человек – это маленькое государство, а я исхожу из этого, то я таким людям всегда объявляю войну. Я налагаю на них санкции, я с ними не общаюсь до тех пор, пока они не приползут ко мне… Перед тем как сдохнуть!

В огромном кресле, у него за спиной, шевельнулся ужасной толщины человек.

– Мы вас слушаем, господин Морган! – тут же развернулся к нему Клаус.

– Хочу развить и обогатить, что ли, кредо леди Роджерс, – произнёс он с живой мимикой на толстом своём лице.

– Думаю, мы вправе говорить решительное «нет» всему, что нам мешает, нас сдерживает. «Нет» – любым границам!

– Замечательно сказано, мистер Морган! – заскучав, поддержал его дядюшка Клаус, и философически развил мысль: – Точно так же, как в нашем мире не должно быть препятствий для распространения наших идей и товаров, так не должно быть препятствий для наших желаний, даже если они иногда и выходят за рамки тех или иных национальных законодательств. Правильно ли я вас понимаю, мистер Морган?

И вот тут всем пришлось пережить неприятную сцену. В зал вломилась, оттолкнув опешившего охранника, растрёпанная дама, уронив при этом на пол с головы резной гребень слоновой кости.

– А я, Клаус, своего добилась! – выкрикнула она с вызовом, подбегая к нему. – Мой сыночек настоящий «тысячник». Не то, что эти! – она обвела рукой зал, выставив палец как пистолет. – Нам разрешили участвовать! Коллоквиум – для неординарных, это и для моего сына!

Огромный негр в рыжей меховой шубе ввез на механизированной каталке человека с большой головой и идиотическим лицом, с выставленными вперёд зубами полуоткрытого рта.

– Прошу вас, сэр и леди Гамильтон, не волнуйтесь! – дядюшка Клаус с сердечностью прижал руки к сердцу. – Меня предупредили, что вы приехали. Когда не увидел в зале, даже расстроился. Теперь отлегло. Как вы добрались?

– Вам плевать, как мы добрались, – гордо вскинула голову. – С приключениями добрались! Нас чуть не убил грузовик. Но это не всё! В условиях нашего попадания на коллоквиум стоит: возможный опрос сэра Гамильтона на предмет соответствия критериям коллоквиума. Прошу прямо сейчас: проэкзаменуйте моего мальчика! Я требую!

– Это который из Гамильтонов? – смущённо спросила Снежана.

– Думаю, из тех самых, – рассеянно ответил Рич. – Хотя не уверен.

– Да, немного даун, немного церебрал. Солнечный.

Леди Гамильтон быстрым движением убрала слюну с лица сына и предложила:

– Ну-ка, Луидж, скажи нам, что ты выучил по истории.

Луидж закинул голову, отвалив её набок, и проговорил не вполне внятно неожиданное, как робот, разнообразно кривя рот:

– Вторую мировую… войну развязали Стал… и Гит… Германский… фашизм разгром… США и… Велик-об…

– Ну как вам? – с нескрываемым ехидством поинтересовалась леди Гамильтон, безумно уставясь на Штёрта.

Доктор Клаус снял берет двумя пальцами и поклонился даме.

– Потрясающе! При этом, леди Гамильтон, я должен вам кое-что разъяснить. Обрисовать ситуацию, чтобы вы всё правильно поняли… Ваш прекрасный сын – изумителен. Но дело в том, что здесь, в Банфе, увы, на этот раз, не его уровень. Здесь собраны люди, которые пока ещё не умеют так изящно формулировать… Леди Гамильтон!.. я вам торжественно обещаю: через два месяца в Швейцарии будет проведён коллоквиум для людей Солнца из нашего круга. Да, в Швейцарии, весной! В замке Тан на озере Тан. Вы, конечно, знаете, там удивительный воздух – целебный!

Он ещё что-то говорил, галантно выводя даму из зала. В дверях дядюшка Клаус оглянулся:

– На этом и завершим ознакомительное заседание. Тема завтрашнего заседания – «Библия наизнанку»! Всего доброго, господа!

– Надо же, куда я попала! – расстроено проговорила Снежана, переводя взгляд с дауна в коляске на человека-капусту и на даму в розовой шляпе. – Просто кунсткамера какая-то, прости Господи!

– Как ты сказала? – не понял Рич. Такого оборота речи он в жизни не слышал.

– Жила одно время в монастыре, – нехотя призналась Снежана. – Там так говорят «прости Господи». Вырвалось.

Они спустились в зимний тропический сад, чтобы прогуляться, а вышло, чтобы поссориться первый раз в жизни.

Когда Снежана и Ричард спускались в зимний сад, Иван Глебушон в состоянии вдохновенного сияния внутреннего мира погрузился в проверку одного тонкого момента недавнего своего открытия. Совершенно не слыша снежного урагана за окном, Иван темпераментно постукивал по клавишам ноутбука. Выходило так, что Sneg, после того как он перестал сливаться с «Маской», оказался значительно массивней, чем можно было ожидать. Глебушон почему-то предполагал, что объём и масса «Снега» должны быть пропорциональны массе и объёму Mask, как если бы они были одинаковы по составу. Теперь стало ясно: это ошибка! Sneg не может быть уроженцем основного пояса астероидов, к которому принадлежит «Маска», а судя по всему, принадлежит он одному из скоплений «Троянцев», если вообще он не сам по себе. Самым интересным оказалось то, что траектории «Снега» и Земли вроде бы пересекаются. Конечно, вероятность столкновения совсем ничтожна. Мало ли чьи траектории пересекаются. Для столкновения этого мало. Нужно, чтобы объекты оказались в одно время в точке пересечения траекторий.

Иван готов был уже выложить часть расчётов для обсуждения на «Коперник». В дверь позвонили. На пороге стоял Борис Угольник с улыбкой на круглом лице и с оттопыренным нагрудным карманом.

– Давно не виделись, – нерешительно сказал он, подозревая, что заглянул не вовремя.

– Да, давно, – быстро проговорил Иван. – Извини. Сейчас занят. Перенесём? – и он вернулся к своим занятиям, захлопнув дверь.

Среди лиан и пальм разбросано росли невиданные цветы, порхали бабочки. Ссоры ничто не предвещало. На тропический антураж Ричард внимания не обращал, пытаясь увлечь Снежану собой.

– Может, покинем мероприятие? – предложил он. – А то действительно, какой-то паноптикум вырождения. Возьмём да и рванём… Друзья звали в Чили, в Каванчу. Кстати, отличные друзья! День на пляже, на море, потом перелёт на самолёте – и ты в горах, катаешься на лыжах в Аргентине, в Барилоче. Очень удобно: день там, день там. Кстати, на гербе города Барилоче снежинка…

– Зато плаваю прилично. А на лыжах хотел бы научиться... Научишь? Нет?.. В Барилоче как раз проходит небольшой шахматный турнир…

– Увы, не могу! – Снежана выставила руку перед подлетевшей к ней жёлтой бабочкой, та уселась на безымянный палец, в том месте, где носят кольцо. Крылышки трепетали, словно б дирижировали. – Пообещала быть на этом коллоквиуме.

– И я не могу, – тут же признался Рич. – И я обещал.

– Вот тот-то!.. Знаешь, – сказала Снежана, – где-то здесь есть этнографический музей. В нём мумия русалки… Точнее, русала! Мужская особь.

– Любишь ли ты музеи, как люблю их я? – с театральным пафосом, внимательно глядя ему в глаза, воскликнула Снежана и рассмеялась непонятно чему.

– Жизнь люблю больше, чем музеи, – ответил он тускло.

– В музеях её не меньше! Обожаю, всякие такие художественные штучки, инсталляции и перформансы, не исключая и мистификаций, – она смеялась, видя его подавленность. – Наверняка, русал – мистификация…

– Пойдём посмотрим на русала, – согласился Рич. Если любишь.

Но они никуда не пошли, продолжив бродить по джунглевому саду.

– Интересно, кому ты обещала побывать на нашем шутовском коллоквиуме? – как бы вслух подумал Рич. – Ты же с мужем рассталась?

– В Штатах вообще всё не принято, извини, – Рич повинно склонил голову.

– Пообещала поехать дяде Виталию, – просто сказала она. – Ему зачем-то надо, чтобы я побывала в Банфе. Сделал предложение, от которого я не смогла отказаться. Потом когда-нибудь расскажу. А тебя, Рич, за что сюда запроторили?

– Отец полагает, что человек я абсолютно не системный. Ненадёжный. Правильно полагает. И всё бы ничего, но я его единственный сын.

– Некоторых. У него на меня расчёт. Был. А я влип, я игрок…

– Геймер? – недоверчиво улыбнулась Снежана. – Рубишься на компе с чудовищами и террористами?

– Игра Го?.. Китайское домино? – Снежана говорила с показным азартом, с интересом разглядывая бабочек, вьющихся около красного остролепесткового как взрыв цветка. Рич в ответ произносил словечко «no».

– Не в этом проблема… Неужели не догадаешься? Кодовое слово уже произнесено.

– Воистину… дьявольская игра. Я воспитывался без телефона, без планшета, в смысле, без интернета. Такая атмосфера в доме, интернет – для мозгов плебса… В ноутбуке была одна игра – шахматы, и я на неё подсел. Влип. Открылись миры, параллельные пространства, бури, катастрофы…

– Стал гроссмейстером? – Снежана с интересом на него глянула.

– Если бы. Компетентный любитель. Хуже чего и нет ничего. Максимальный рейтинг 1955.

– Это значит – неудачник. Это когда постоянно думаешь об игре, шахматами живёшь, содержишь тренеров, участвуешь в каких-то турнирах, разбираешь партии, следишь за таблицами, переживаешь о собственном рейтинге… Если в плохой физической форме, рейтинг падает. Даже если насморк – всё, катастрофа!

– О!... Совсем, совсем другой уровень. Совсем. У Фишера был 2785, у Магнуса Карлосана – на сотню выше… Разница в сотню – это много, хотя потерять сотню можно легко… Решил бросить. Даже без тренера сюда приехал.

– Правильно! Клин клином вышибают, – сказала она. – Надо найти шахматам альтернативу.

– Что ты имеешь в виду?.. Я не игра, ты это понимаешь? – вдруг сказала она строго и по глазам увидела: нет, не понимает. Глаза у Рича жадно вспыхнули! – Почему ты так смотришь?

– Это… Это… – она забыла слово. – Это сексизм! – вспомнила, наконец, развернулась и, вскинув голову, направилась к выходу, ловко огибая лианы. Рич понял: они поссорились. Не понял – из-за чего. Рванулся было следом и замер, наступив на большую лимонницу. Бабочка хрустнула под его ботинком, за спиной раздался непонятный шум. Он оглянулся. К нему с криком бежала смотрительница.

Когда Света Псова исчезла из его внешней жизни, он, остро переживая беду, не занырнул, по примеру иных, ни в отчаянный, ни в тихий блудный загул. Усвоив мудрое слово духовника «живут и одиноко», сосредоточился на науке и учёбе. По прошествии лет прежние друзья-приятели отпали, с сослуживцами в университете, включая начальство, общался в меру необходимости, женщин сторонился. На этом фоне неожиданным образом он сошёлся с журналистом и бывшим поэтом Борисом Угольником.

Угольник с оттопыренным нагрудным карманом пальто, бродя по коридорам университета, отыскивая доцента Пашу Фритцева, сунул голову в дверь без таблички, в коморку Глебушона. Иван протирал спиртом линзы. Ощутив замечательный запах, Борис как доброму знакомому показал содержимое оттопыренного кармана: «А у меня с собой тоже есть! Войду?». Глебушон понятия не имел ни о Борисе, ни об интернет-газете «Город Че и окрестности». Даже, кажется, и не слышал о такой: не интересовался Глебушон местными делами и делишками – ни криминальными хрониками, ни перестановками в Белом доме, ни некрологами. Иван и телевизор не смотрел, в котором мог бы видеть Угольника. Не узнавание себя Бориса позабавило.

Глебушон, не моргнув глазом, выставил на стол рюмку и стакан («чем богаты»), а в блюдце положил пучок розовых редисок – сезон был. Борис налил в рюмку, перелил из неё в стакан и вновь налил в рюмку – чтоб поровну было. Чокнулись, Борис проглотил, Иван лишь к носу поднёс и вернул рюмку с коньяком на стол.

– Душа не приемлет? – с сочувствием догадался Угольник.

– Душа принимает, организм артачится, – пояснил Иван. – В детстве переболел гепатитом, выпивать нельзя.

– Ну, хоть вдыхать можно, – с пониманием оценил ситуацию Борис, перелил из стакана себе в рюмку, а в стакан капнул:

У Бориса был замечательно широкий круг общения – в среде местных деловых людей, бандитов и политиков (порой всё это было перемешано); был у него приятель – тренер по боевым искусствам, было где спортом заниматься, была у него милая жена и отчаянная подружка-журналистка – из пресс-службы банка – для неугасимости остроты чувств, был у него свой парикмахер, а на рынке – молочник, мясник и зеленщик. А вот выпить, когда накатит, и чтобы при этом за языком не следить, не с кем было.

– А я стихи ещё по инерции пишу, – после третьей разговорился Борис.

– Когда-то… ух, носился с ними, как дурень с писанной торбой… Во всех местных газетках печатал. С утра бежал в киоск, к торговцам газетами, покупал с десяток, дарил знакомым… Дамам, конечно, в первую очередь.

Хмель имеет свойство воздействовать на всех участников застолья, проникая в мозг, словно б по незримым сообщающимся сосудам, иначе и не объяснить, почему Иван вдруг признался: «А я одну картину хочу сделать». – «Написать?» – уточнил Угольник, хрустя редиской. – «Сделать, – не согласился Иван. – Ты почитай стихи. Только сейчас я Гомера люблю». – «Гомера не читал, только проходил. Древние сказки». Иван возразил: «Энергия в нём межзвёздная». – «У меня тоже была». – «Ну, читай!» – хрустел редиской и Глебушон. – «А вот:

Сложно вывернуть из меня душу:
Хоть матом крой, хоть верёвкой души,
хоть жги, хоть выбрось медузой на сушу.
А может, и нету во мне души?..»

С таким настроением мог бы стать бандитом или бухариком, подумал Глебушон и, выслушав все пять строф, похвалил за то, что не стал: «Молодец». А о том, что эти вирши – графомания, замутнённая порывом шального вдохновения, умолчал. Угольник похвалу внутренне принял и ещё одно стихотворение прочитал, тоже новое, инерционное. Начиналось оно про муравья, который плачет в отчаянии, что Бог, наделив его стальными челюстями-жвалами (рифмовалось с глазами алыми), не дал голоса, чтобы песни петь или хотя бы мычать, хоть бы и став при этом размером с быка (что рифмовалось: так и жил внутри себя как зэка). Бог, вняв, превратил муравья в быка, который, обнаружив у себя рога, выйдя на лужайку, сошёл с ума и бросился бодать хозяйку. Хозяин обухом топора быка угомонил. Утром хозяйка смотрит с сеновала в окошко на ласковое солнышко и думает: «Ох, как Петенька меня всю ночь любил! как топором меня рубил, как будто муравья петь учил!». Завершался дикий вирш так: «Сидит и думает бабёнка: мальчонка будет или девчонка?».

«Да, есть межзвёздная сила, – одобрил Глебушон. – Не графомания, чистый бред». – «Хорошо бы стихи эти сжечь, – согласился Угольник. – Но невозможно». – «Почему это? – Не поверил Глебушон. – И звёзды сгорают, не оставив следа». – «На планшете записаны». – «Тогда – вариант: переписать в тетрадь и сжечь. А в планшете удалить и забыть». – «У меня и в тетрадях много чего есть! Но начать бы с конца, с планшета! Не пойти ли нам прямо сейчас на реликтовые океанические пески Днепра, чтобы там планшет сжечь?» – вытряхивая последнюю каплю из горлышка в стакан, предложил Угольник. На что непьющий Глебушон, хоть и чувствовал себя под хмельком в соответствии с законом о сообщающихся сосудах, ответил так: «Сжигание стихов, думаю, дело интимное. Мы слишком мало знакомы. Да и планшет пожалеем. А пески реликтовые этим не удивишь. Они и не такое видывали!».

– А чем докажешь, что у Гомера – межзвёздное. «Илиада», кроме войны, про что?

– «Илиада» про то, как человек из безжалостной дьявольской машины смерти превращается в человека сострадательного, собственно, в человека человечного. Ради этого, судя по всему, поэма и была нам дана.

В последующем они года два или три таким же образом выпивали и беседовали в разных местах университета, иногда в кабинете Паши Фритцева, иногда в обсерватории, чаще же в маленькой комнатке, устроенной под винтовой лестницей, запасной, ведущей в обсерваторию.

За три года странной дружбы они ну ни разу не говорили о делах житейских, никогда о делах личных, никогда о политике. Всё в их разговорах было как-то так, по сути, задушевно, без чего и жизнь не жизнь, без накипи. Иногда Борис читал новые стихи и тут же желал отнести их на берег Днепра, но всё как-то не складывалось. Иногда рассказывал забавные истории из жизни местных начальников и бандитов. Порой Угольнику не хватало, тогда Глебушон наливал ему рюмку спирта из своей особой склянки с притёртой пробкой, после чего уж и вызывал ему такси или звонил одной из его женщин. Глебушон смотрел сквозь Бориса на мир людей как в телескоп, видел отсветы далёких жизней – и это ему нравилось.

Глебушон не посвящал Бориса ни в свою личную катастрофу со Светланой, ни в преподавательскую работу, как не посвящал и Борис Ивана в свои политические пристрастия и особенности семейной жизни. Но о жизни Глебушона Угольник всё-таки знал, что у того была и сплыла невеста. Знал и Глебушон о Борисе, что он второй раз женат и что у него есть несколько дочерей, то ли две, то ли три. Бориса как-то поразило, что Иван не пребывает в поиске, как все нормальные мужики. Узнал нечаянно. В каморку по делу заглянули студентки-близняшки Маша и Лиза Ослят, которые, кажется, были к Ивану неравнодушны. Угольник буквально воспламенился и предложил немедленно позвать их в компанию, а потом на звёзды в телескоп смотреть. Иван же ответил Борису скучным голосом, глядя мимо: «Это ни к чему». В кургузых этих его словах, слепленных невзрачно, обнаружилась такая сила, что Угольник никогда больше при Иване о его студентках не заговаривал. Даже старался не смотреть в их сторону, хотя там явно было на что посмотреть, явно.

Однажды Глебушон взялся рассказывать о замысле своей иллюстративной картины «Тайна мироздания», но начал неправильно. Рассказал, что когда-то при строительстве университета начальство нахимичило и село, но село за взятки с абитуриентов, а не за то, что нахимичило, устроив в здании при строительстве небольшие тайные помещения. Глебушон намеревался сказать, что эти неучтённые метры, без окон и с низкими потолками, так и стояли без пользы лет сорок, пока он случайно не наткнулся на хитрую дверь неподалёку от лестницы в обсерваторию. Всего этого рассказать Глебушон не успел. Угольник перебил: он знал историю с посадкой каких-то университетских людей в конце семидесятых и начал говорить о них. Иван решил: потом, при случае расскажу про «Тайну мироздания», да и покажу, когда будет готово. Но не показал. Даже когда в закрывшемся планетарии купил по цене металлолома прибор «Планетарий». Аспирантке Фритцева Диане Грибоядовой как-то хотел показать. Но и ей не показал.

На второе заседание они опоздали порознь, каждый по своей причине. Но в зал вошли одновременно: она в боковые двери, он – в центральные. Расселись, как пришлось, но оказались в поле зрения друг друга. Клаус Штёрт говорил с вопросительной интонацией:

– …ведь мы знаем, что делать, ориентируясь на Библию?..

На этот раз Штёрт был в строгом песочного цвета костюме.

Рядом со Снежаной оказался господин с гривой волос, окрашенных в радугу. Желая положительно ответить, господин тряхнул гривой; кто-то впереди неуверенно проговорил «йез». Снежана заинтересовалось, захотелось понять, о чём идёт речь.

Ричард смотрел на неё, желая узнать, что же вчера в ней произошло; смотрел неотрывно, пока она не покраснела и не задвинулась вглубь диванчика.

Дядюшка Клаус энергично, с оборотами, свойственными некоторым университетским профессорам, продолжал:

– Если помнить, что, ориентируясь на Библию, человечество не обрело счастья, то следует заметить: никто счастья не обещал. Не так ли?.. Христианство обещало Царство небесное для спасённой души в мире ином, если носитель оной души исполнит на земле то сё, пятое десятое: Заповеди Божии, если покается в грехах и если будет притом при всём на то воля Божия.

Потеряв из поля зрения Снежану, Рич вслушался.

– В нашу постхристанскую эру, когда религия заметно выветрилась из обихода, а обрядовая составляющая в ортодоксальных изводах выглядит анахронизмом, когда в нашем сонании религия стала великим преданием и превратилась в руины, занесённые песком ненужных знаний, христианские храмы Европы становятся музеями и ресторанами. Можем ли мы при этом полностью отказаться от Библии? Может, ей место в литературном музее при какой-нибудь пока ещё не списанной на макулатуру библиотеке?

Человек-радуга, заикаясь, радостно произнёс:

Из ниши с окном, где три человека сидели на высоких чёрных стульях, выделился молодой человек в моднейшем костюмчике от Томми Хилфигира.

– Позвольте вопрос, доктор Штёрт? – сказал он.

Рич обратил внимание: Штёрта в строгом костюме «дядюшкой» уже никто не называл.

– Мне бы хотелось услышать хоть одно доказательство того, что Библия устарела. – Если вас, конечно, не затруднит.

Вопрос был с подковыркой. В нём скрывалось желание посадить Штёрта в лужу. Штёрт нисколько не смутился.

– С лёгкостью чрезвычайной я докажу это! – Штёрт сверкнул чёрным взором, подошёл к молодому Фогелю и, как видел Рич, глубоко заглянул тому в глаза, в самые интимные глубины. Фогель вспыхнул от возмущения и тут же подавленно побледнел.

– Простейший пример! – Клаус Штёрт распрямился. – Заглянем в какой-нибудь текст Библии. Например… В Книгу Иова!

– Да! – пискнул кто-то из второй ниши, где стояли кресла.

Штёрт проговорил в пульт управления плазмой, вделанной в стену:

Тут же на мониторе высветилось: «Библия. Книга Иова».

– Древнейший текст!.. Глава тридцать восемь… Напомню сюжет. Иов Многострадальный, на которого обрушились все мылимые и немыслимые несчастья, сознавая себя безгрешным, напросился на буквально юридическую процедуру, чтобы Бог доказал ему Свою правоту, наказывая столь страшно безвинного. И напросился. Господь прибег к методу «от противного», стал задавать Иову вопросы, указывая на непостижимые для человека тайны и законы мировой гармонии. Вседержитель вполне мягко спрашивает Иова, намекая на его человеческую ничтожность. Цитирую: «Можешь ли возвысить голос твой к облакам, чтобы вода в обилии покрыла тебя?». Это о чём? Это о том, что человеку не дано вызвать дождь по своему хотению, не в состоянии человек сотворить искусственный ливень, гром и молнию. Из контекста на вопрос «можешь ли» подразумевается ответ «нет». Но мы-то знаем…

– Ответ «д-да!», – напугав Снежану, крикнул человек с гривой разноцветных волос. – Хим-мики давно у-у-умеют у-у-устраивать дождь. Как д-душ в ванной вк-включить!

– Вот именно! – торжествующе проговорил Штёрт. – И молнии можем создавать искусственно. В той же главе говорится и о молнии и о говорящем громе…

Молодой человек с радужными волосами был настолько вдохновлён похвалой, что решился перебить Штёрта:

– Ну-ка, ну-ка, – доктор Клаус и ему заглянул в глаза, молодой человек замер в восторге, Снежана видела.

– Да, про волосы, – сказал совершенно не заикаясь сосед. – Про то, что человек не может ни одного волоса сделать белым или черным. Взглянув на меня, думаю, каждый поймёт, что текст потерял свою актуальность.

– Вы, сэр Анжей, воистину лучшее тому доказательство!

Фогеля тут же поддержала как бы женщина, с татуировкой на всю голову в виде дракона, причём зелёные глаза чудовища, глядящие с лютой ненавистью, располагались у неё на щеках:

– Волосы можно вообще сделать невидимыми, как у меня!

Она рассмеялась драконьим ртом и провела татуированной ладошкой по бритой голове, погладив когтистую чешую.

– Отлично вмазано, леди Серж! – похвалил и её доктор Клаус. – Я продолжу, с вашего позволения…

– Конечно, Библия в целом не устарела, потому что по факту никогда не была ещё актуализирована. И это – проблема. Вот что имею в виду. Не только ваши отцы и старшие братья, но и все наши предки – десятки поколений, жили в парадигме вывернутой наизнанку Библии. Впрямую, разумеется, никто не говорил, что всё это вздор – «не убивай», «не прелюбодействуй», «не кради», «не лги», «не желай чужого». Не говоря уж о христианских заповедях, взвинчивающих названное до проповеди всеобщей любви. Всё в истории осуществлялось с оговорками, с вывертом и подвыподвертом. «Не убий»? Но убивались целые народы. Пачками. Подскажите, куда делись миллионы индейцев, коренные народы Америки?.. Их земля стала нашей землёй, их сокровища – нашими сокровищем. Нами осуществлён грабёж и разбой, если говорить прямо. Себе мы можем и должны говорить прямо. Наши корабли, наш флот по пиратской технологии прибирали острова и континенты. Но плохо это или хорошо?.. Отвечу: не важно, хорошо или плохо, потому что это правильно! Да, мы превратили в рабов целые континенты. И останавливаться не собираемся. Это отвратительно или замечательно? Не важно, потому что это правильно!.. Мы придумали гениальные технологии по изъятию ценностей, по распространению своей могучей воли, научившись стравливать и обуздывать строптивых, извлекая из этого выгоду. Видели картинку, слышали шутку? Пилот американского бомбардировщика: «Если у вас плохо с правами человека – мы летим к вам!» Отчасти лишь шутка… На своём щите мы написали «Права человека». Идея движется по планете. Когда-то на знамёнах армии Константина Великого стояла монограмма Иисуса Христа, Лабарум… Часто потом носители идеи превращались в мародёров и пиратов… Да я и сам… Не планировал. Но расскажу.

Знаете ли вы, что я потомок известного пирата Клауса Штёртебекера, памятники которому установлены в славном морском городе Гамбург и в не менее славной германской деревеньке Мариенхаф? А вот послушайте! В XIV века (это 1390-е годы) шведский король Альбрехт в борьбе за престол с датской королевой Маргрете нанял пиратов. Король гостеприимно открыл свои гавани для всякого корабля, который станет наносить ущерб датскому королевству. Попросту говоря, грабить и топить. Разумеется, как настоящий пират, – а в тех местах пиратов называют каперами, – Клаус Штёртебекер грабил помимо датчан и все прочие корабли, какие попадались, даже и союзников короля Альбрехта. Любил он своё дело. При этом был человеком чести: не грабил корабли самого короля Альбрехта. Принципиально. То есть чтил мой предок Библию, хоть и с вывертом. Не оставил он своего любимого ремесла и после того, как шведы и датчане заключили мир.

Когда Клауса Штёртебекера казнили в Гамбурге, он объявил свою последнюю волю: помиловать на эшафоте тех членов команды, мимо кого он успеет пройти, неся в руках свою отрубленную голову! Каково?! Прошёл мимо одиннадцати и сделал уж было двенадцатый шаг, но палач выставил ногу, дал подножку, подлец! Но и понять можно. Ведь получал он оплату за каждую отрубленную голову. А тут, видя, что терпит ущерб, и совершил подлость! В народе поднялась кутерьма. Толпа как с ума сошла! Люди бросились к эшафоту, чтобы развязать спасённых... Когда власти навели порядок, ни тела, ни головы Клауса Штёртебекера найти не удалось… Люди во все времена любили фокусы! А иначе как бы я родился через шестьсот лет?

– Кстати, – доктор Штёрт приподнял руку. – Сколько вас здесь?

– Да, одиннадцать, – проговорила и Снежана. – Это что-то значит?

Доктор Штёрт находился рядом и заглянул ей в глаза. Она как в колодец из чёрных кристаллов попала. Всё в ней сжалось. Вырываясь, пролепетала:

– А что, одиннадцать пиратов действительно спаслись?

– Нет, конечно, – Штёрт продолжал смотреть ей в глаза. – Бургомистр к радости палача велел казнить всех! Господин Розенфельд, такова была фамилия палача, а прозвище его – Мастер! Он отлично знал своё дело. Но был хвастун, вероятно, по причине художественности своей натуры. Управившись с командой Штёртебекера и, услышав похвалу от господина бургомистра, Мастер заявил сгоряча, что мог бы и продолжить и с такой же лихостью отсечь головы хоть всему городскому совету! Отцам славного города Гамбург шутка не понравилась. И его тут же его приговорили к отсечению его собственной головы. По сути, всем просто хотелось продлить зрелище. Однако, как же исполнить приговор?! Действительно, чтобы казнить палача, нужен палач… Сам палач казнить себя не может. Приглашать со стороны, из другого города? Долго и дорого. Просить самого Мастера, чтобы тот по-быстрому обучил кого-нибудь секретам казни? Глупо. Да и невозможно быстро найти человека, желающего стать палачом. С бухты-барахты люди убийцами становиться не желают, в соответствии с заповедью «не убивай». А вдруг там спросится! Какой же выход? Городской совет нашёл выход. Как вы думаете, какой?

– Не того ли назначили палачом, кто в совете был самым молодым и более других топил за казнь Мастера?

– Правильно! – воскликнул спикер. – В точку! Назначили самого молодого, потому что он может успеть замолить свой грех… Не зря я настоял, чтобы вас, леди Снежана, пригласили на коллоквиум!.. Самый молодой исполнил, снёс голову Мастеру с третьего раза, изуродовав, муке предав невольно… Но я отвлёкся!

Борис Угольник был силач и смельчак, но его сердце по-заячьи встрепенулось, когда в руках запел телефон с уведомлением: «Номер не определён».

Увидев неприятную фразу, Борис, передразнивая кого-то, осуждающе фыркнул. Именно так фыркал босс, который, не исключено, сейчас и звонил. Звонить с неопределимого могли и другие – хоть «Николай Николаевич» из СБУ, хоть мэр Ярослав Лысяк и даже Архип Ракета…

Куратор Бориса Угольника, отвечающий в рамках фонда «Феникс» за финансирование и линию издания Угольника «Город Че и окрестности», звонил редко. Звонок кормильца из прекрасного далёка бывал всегда неприятен тем, что сулил получение вводной («ценных указаний»), после чего Борису предстояло сконцентрировано поработать, буквально брызжа энтузиазмом, над тем, что на момент получения вводной его совершенно не занимало. При этом ц/у босса никогда не бывало против шерсти, наоборот! Почти всегда совпадало с внутренним настроем и личными убеждениями Бориса Угольника. Однако сам факт, что шеф укажет, какую тему следует срочно раскрутить и взлохматить, напоминало, что свобода Бори Уголька (как его называли в детстве) слегонца фальшива. Да, он не зависел финансово ни от местных властей, ни от деловых людей, ни от ОПГ, зависел от человечка, которого видел лишь однажды и который звонил ему не чаще двух-трёх раз в год. Помимо ожидания ц/у, был и ещё момент для беспокойства: босс мог вдруг объявить, что со следующего месяца прекращает финансирование. То есть он может перекрыть свободное дыхание, буквально, как слесарь Дима воду в подвале. Такая возможность была оговорена, вот и жил страшок, ласково пробурчит: «Вот чего, Боря: отправляем твой корабль в свободное плавание. Времена, как всегда, непростые. Спасибо за сотрудничество!». Борис подавил неприятное волнение, фыркнул, изобразив босса, сосредоточился, ведь недаром он в юности имел третий разряд по боксу, и нежно прикоснулся к кнопочке с прыгающей красной трубкой «принять вызов».

В первую же секунду – по характерному кряхтению-сопению уяснил: всё-таки босс.

– Здравствуйте, Андрей Андреевич, – спокойно произнёс Угольник.

– Привет, Борис Тарасович! И как это вы всегда догадываетесь, что звоню я, если звоню с телефона без номера?!

– Эксклюзивная информация, дорогой Борис! Эксклюзивная. На днях в ваш город, в вашу фешенебельную дыру приедет дама из клана Ротшильд, зовут Снежана Филипс. Она меценат, любит культуру, её муж дружит с Илоном Маском и всё такое. Сам понимаешь, с такими возможностями можно любить всё что угодно и ненавидеть кого угодно, и люди подтянутся. Хорошо бы, друг Борис, приготовить нашу элитку к визиту названной дамы. И ещё кое-что.

– Интересует истинная причина визита. Официальная – не вполне убедительна.

– Едет почтить память дедушки, который якобы жил в Черкассах при царе Горохе. Леди хочет учредить стипендию его имени, сделать какие-то вливания… Понимаешь, когда люди такого уровня...

– Ротшильды жили в Черкассах?! – воскликнул вдруг Борис, словно б выйдя из сна: это было живым, это было интересно. – Так это же тема! это же сенсация!

– Думаю, сам разберёшься в степени её родства с Ротшильдами и Рокфеллерами. Я их всегда путаю. Где они и где мы! Контакт её советника сброшу. Всё, до связи!.. Да! А как ты отнесёшься к тому, что твоё издание со второго полугодия будет отправлено в свободное плавание? Не утонешь?

– Но это ещё не точно. Работай. Времена, сам видишь, как всегда, непростые, на всём руководство экономит.

Посопев с полчаса, Борис изваял текст на английском:

«Леди Снежана! Я независимый журналист Boris, рад вниманию к городу Черкассы! Это древний город, родина украинского казачества. Наша область – это земля Тараса Шевченко и Богдана Хмельницкого. Понимаю, вам удобнее приехать, законтачив с Офисом президента и местной администрацией. Я же готов без шума создать в городе соответствующую атмосферу, чтобы ваши пожертвования не были разворованы, что наверняка и произойдёт, если не принять мер». Через пять минут после отправки письма зазвонил телефон с номера «+1».

«Ага, Штаты на связи», – сам себе сказал Угольник.

Звонил советник миз Снежаны Филипс сэр Ричард Николс Грант. Говорил по-английски с молодым американским напором.

– Слушаю вас, доктор Грант, – почтительно и вкрадчиво произнёс Борис, уже прочитав в Википедии статью «Этикет в США». – Чем могу быть полезен?

– Сразу быка за рога? – весело произнёс Ричард. – Окей! Ко мне, господин Угольник, прошу обращаться просто Рич.

– Хорошо, сэр Ричард. Очень вам благодарен. Ко мне – просто Борис.

– Отлично! Борис… Нам нужен, помимо официального, неофициальный информационный канал связи с вашим прекрасным городом.

– Я в курсе. Готов помочь. Вы получили моё письмо?

– Что вы думаете о мэре города мистере Ярослав Лысяк? Чем он дышит?

– Ярослав Анатольевич Лысяк дистанцию держит со всеми – и с киевскими властями, и с местным бизнесом, и с криминалитетом. Черкассы – город самодостаточный, сам по себе, как тот кот у Киплинга…

– О, высокая философия! В чём, кстати, это проявляется?

– Например, не стали сносить советский самолёт-памятник с красными звёздами. Звёзды закрасили, а на самом самолёте изобразили сине-жёлтую полосу и написали «Героям – слава. Или другой пример. Памятник русскому поэту Пушкину не сломали, как в некоторых других городах, а покрасили в тот же сине-жёлтый… Мол, при случае, можно и вновь вернуть нормальный вид. Некоторые темы, которые киевляне хотят продавить через Лысяка, он отклоняет, как и некоторые бандитские темы. Поэтому нынешний мэр крепко сидит в кресле, между подлокотниками которого находится точка пересечения интересов разных групп.

– Как вы ярко и образно выражаетесь! Как поэт! Нет ли на этой почве у Лысяка конфликтов с центральными властями?

– Конечно, всякое было. С главой МВД, который утверждал, что Лысяк – ставленник криминальной группировки «Ракета». Был конфликт и с Офисом президента. Те хотели на его место посадить своего человека. А его – закрыть. В смысле, в тюрьму.

– Очень интересный момент. Очень. Благодарю. Следующий вопрос. Что вы думаете о главе областной администрации господине Юрии Сквозном?.. О губернаторе. Это так у вас негласно называется?

– За последние несколько лет до него в его кресле побывало пять человек, – Борис взялся отвечать обстоятельно. – Пока Сквозной себя особо никак не проявил. По профессии он эстрадный артист, как это теперь часто бывает по примеру вашего Шварценеггера. Попал в политику, что интересно, не через президента, своего коллеги, а через своего тестя-олигарха. Таким образом, в команде фотографов, клоунов, воспитанников Сороса, проходимцев от интеллигенции оказался он случайно, но и не случайно. За глаза его некоторые называют по кличке – Юраськин. Это от фамилии его тестя.

– Юрский. Сквозной – зять олигарха Юлия Юрского. Он представляет в регионе его интересы. У Юрского разветвлённый бизнес: строительство, машиностроение...

– То, что вы сказали – это очень важно нам знать. Спасибо. Ещё вопрос. Что вы думаете о криминальной группировке «Ракета»? Кто такой этот Архип Ракета?

Борис Угольник вдруг увидел себя со стороны – словно б он дрессированная собачка, которая по команде оглашает цирк лаем.

– Одновременно с тем мы станем милосерднее Христа!

– Такой вздор несёт, такой вздор несёт, – пробормотала расстроено Снежана.

– По сути, Библия в целом – с декалогом и Евангелием внутри, а может, и историей Израиля, – этакий рудимент, как зуб мудрости, который мешает жить. Но как дошатать его и выдернуть вон? Как сделать Библию музейным реквизитом? С какой стороны следует пошатывать?.. А вот с какой, с неожиданной! Мы станем милосерднее Христа!.. Заметили? Уже заставляем людей каяться не в своих грехах, а в чужих, в грехах предков. Правильно догадались, конечно, я говорю о чернокожих, цветных, перед которыми белые ползали на коленях. Это было весело… Знаете, мы вообще должны отказаться от понятия «грех», заменив его понятием «наш закон». Библия осуждает половых извращенцев, называет содомитами? Мы же объявили их безгрешными, такими же, как все прочие, только гонимыми, которые нуждаются в защите! Как христиане первых веков!

Было сказано, что преисподняя поглощают грешников, как засуха и жара снежную воду… К чему эти сравнения у Иова? Сказано звонко. Но мы уже убедились, что некоторые его суждения формально устарели, но если устарело одно высказывание и второе, так значит и в остальном многом устарело. Конечно. Нам надо двигаться дальше. В Евангелии, например, сказано (и это всех волнует) не просто «не прелюбодействуй», как у Моисея, а «кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею». Мы и здесь пошли дальше. У нас приставание – это харассмент и тюрьма! Да! А с другой стороны, мы отменили понятие «пол». Не надо нам мужчин и женщин, «пап» и «мам», «бабушек» и «дедушек»… Всё в Библии нуждается в уточнении, дополнениях и определённых исключениях. Текст нуждается в редакторской правке!

Штёрт с быстротой вспышки молнии сообразил и ответил:

– Ваш, леди Снежана, прадедушка Максим – был великий человек и таковым в моей памяти останется. Я восхищён его коллекцией искусства, и мне будет жаль, если она уйдёт с молотка.

Снежана была озадачена: оказывается, её специально пригласил этот обаятельный чёрт Штёрт. Вот почему дядя поставил условие – либо коллоквиум, либо она лишается коллекции Максима. Дяде Виталию сделали предложение, от которого тот не смог отказаться! Но зачем? Это всё какие-то игры… оскорбительные игры, игры стариков, конечный смысл которых тёмен, непонятен!

Теперь она думала о том, как бы от всего этого устраниться, не участвовать, но при этом отбыть Банфе до конца, чтобы в её образовательном активе всё-таки возникла запись «Альтернативный коллоквиум Штёрта». Чтобы дядю не рассердить.

В ней переливались ощущения от услышанного. Очень хотелось взять да и уехать. Но хотелось дождаться и услышать, к чему клонит Штёрт, скажет ли прямо, что его коллоквиумы заняты предуготовлением мира к концу света? Хорошо бы остаться и ради смирения, думала она. Она упрашивала себя. Упросила и осталась, во всяком случае, до завтра.

Доктор Штёрт тем временем не умолкал, мысль его клубилась, неслась туманами и вихрями:

– Ведь как бывает: натянет человек на себя, пардон, нижнее бельё шиворот-навыворот – и страдает. Оно ему трёт или неправильно волнует. И что прикажете делать? Вывернутая наизнанку нашими предками Библия – это рецепт, как получить всё здесь и сейчас. Не для всех, разумеется, но хотя бы для пресловутого золотого миллиарда. Да, наши предки нашли выход. Где надо, подправили в себе взгляд сквозь призму заветов, где надо, подчистили. Теперь мы уже умеем посылать на войну народы, которых не жалко, для добычи ресурсов. Не говорите, что здесь мы входим в противоречие с собой, в той части, где утверждаем «жизнь каждой букашки ценна». Путь только кто-то попробует обвинить нас в цинизме… Чувствую, кто-то хочет внести предложение! Я жду. Забудьте на эти оставшиеся дни о своих статусах, состояниях, родне. Взгляните на себя со стороны. Вот – вы. И вот мировая история. И вечность вокруг нас. У кого-то есть на сей счёт идеи?

– Да! – из ниши помахала рукой худая дама в розовой шляпе.

– Милости просим к микрофону, леди Роджерс, – со светлой улыбкой проговорил Штёрт, подкатив к ней, отдавая микрофон даме в руки.

– Я помню своё детство в Нью-Йорке, – Роджерс начала молодым звонким голосом, не вставая. – Я видела много тараканов. Их всюду было очень-очень много! Их не любили! Их ненавидели! Их топтали ногами, били газетой, их обливали кипятком… А сейчас их совсем не стало... Мне говорят, виноваты смартфоны. Возможно. Но в доме престарелых, в котором я бываю по зову души, я однажды увидела таракана! Ах, как я обрадовалась! Я попросила. Мне поймали троих. Теперь я их кормлю, я их жалею. Они такие маленькие, такие глупые и пугливые, они так быстро бегают... Я не хочу, чтобы они исчезли, я жду их потомства! Может, они однополые? Как их отличить? Предлагаю начать всемирную кампанию по реабилитации тараканов! Для чего? – спросите вы…

– Не спросим! – остановил её доктор Штёрт. – Потому что знаем ответ! Изменив отношение к таракану, превратив его в своём сознании в бедное гонимое существо, которое нуждается в защите, мы изменим сознание человека, в котором сострадания будет больше, чем в христианстве… Чтобы никто и подумать не мог, что его можно безнаказанно кипятком или тапком! Отличный проект! Аплодировать леди Роджерс будем?

«Сумасшедший дом, – думала Снежана уныло. – Но оставшиеся дни выдержу. Укрепи меня, Боже!». Она нашла взглядом Ричарда, тот с улыбкой наблюдал за ней. Понятна была причина его веселья (вот попали, так попали!) и сама хмыкнула, прикрыв на своём лице смех ладонью. Они стали пробираться к выходу, каждый своим путём. В холле встретились.

– Хочу кофе с коньяком, – не здороваясь, сказала она со смехом.

За круговым окном бара шёл снег. Прямо на глазах он превращался в дождь, воздух сделался прозрачно сер, в нём проявилась гора со скалистыми зубцами; где-то ударил гром, в серых тучах золотой слюдой просквозили молнии; стало тревожно.

– Оказывается, цель коллоквиума – создание некоего проекта, – сказал Рич. – Теперь объявлен конкурс. Будешь тараканов защищать?

– Скорее бы всё закончилось, – отмахнулась Снежана. – У меня голова от этой дичи разболелась… Пусть принесут рюмку коньяка – и нужно выйти на воздух.

– Сижу здесь по воле моего дяди. На него кто-то надавил, и он уважать себя заставил, сказал, что не оставит мне коллекцию Максима, если не поеду в Банф. И вообще больше её не увижу. Теперь ясно, есть заговор вокруг меня. Я никогда не смеялась, когда кто-то выдвигал конспирологические версии. Вот и сейчас, когда меня коснулось, не до смеха.

– Очень! Для меня бесценная… Дядя Виталий – он такой, устроит аукцион и действительно, не увижу… Ведь не судиться же с ним?

– Право на его стороне. При этом уверяет, что желает мне добра.

Рич замер и буквально уставился на неё. Уже и прежде ему казалось, что Снежана обладает даром прозрения, умением читать мысли. А тут наложилось: подумал, что после глупой женитьбы был занят, кроме шахмат, собиранием коллекции женщин: жёлтых, красных, чёрных, мулаток, метисок, самбо, марабу…

– Что-нибудь коллекционировал в детстве? – переспросила Снежана. – Марки, камушки с моря, картины, ракушки?

– Отец мне тоже добра желает, – Рич позволил себе не расслышать, вернул разговор в прежнее русло. – И тоже, как и тебя, методом шантажа. Банковский счёт на неделю заблокировал. Продемонстрировал свои возможности. Что унизительно. Пытается встроить меня в систему…

– Сочувствую, – глаза Снежаны вдруг сверкнули. – Знаешь! Узнала. Оказывается, русал, который водяной, не в этом замке. Рядом городишко есть.

Он взял её за руку на столе, она как-то чрезвычайно внезапно и резко руку отдёрнула, как бы содрогнувшись, то ли от ужаса, то ли от отвращения.

– Тебе не интересно? Мумия русала не интересует? – спросила она.

– Не интересуюсь мужскими особями, – убито сказал Рич, оттягивая к своему колену ладонь, которая имела вид побитой собаки. – Зачем ты меня мучишь? Мне двадцать пять лет…

Ричард прогулялся к барной стойке, вернулся с большой рюмкой коньяка, выпил и, усевшись на место, стал неприятно смотреть Снежане в глаза.

– Что ты представляешь? – Снежана отодвинулась от стола.

– Представляю, что твой Роббер Ротшильд от тебя натерпелся! – вдруг брякнул он, расслабленный выпитым.

– Роббу не завидую! Нет! Представляю вашу первую брачную ночь, как ты ему весь мозг выжгла!

– Ничего ты не можешь представить. Никогда ко мне не подходи!

Он допил последние капли и поклонился ей вслед:

Из-за барной стойки игриво улыбнулась симпатичная раскосая креолка. Такой у меня ещё не было, решил он. Кажется, китаянка, индианка, ирландка в одном лице. Он приподнял за горлышко пустую бутылку, поманил девушку к себе, повернув к ней стул Снежаны.

– Много будет вопросов? – повторил Борис, не удержался и прибавил: – Огласите весь список, пожалуйста.

Борис никогда бы не признался, но в душе воспринимает жизнь как занятный материал для нескончаемого сборника анекдотов, видя во всём происходящем параллели и аналогии с уже отражённым в сатирико-комедийных сочинениях. Намеревался он даже составить нечто вроде таблицы Менделеева – «Таблицу смеха», внутри которой характеры и ситуации, даже и мировой истории, располагались бы в смеховом пространстве от Франсуа Рабле до Михаила Задорнова и Леонида Гайдая в соответствии с неким принципом, который бы фиксировал периодическую зависимость смеховых событий в диапазоне от тончайшей иронии до грубейшей площадной буффонады, пошлейшей. Но принципы пока не были найдены.

Борис был придумщиком некоторых кличек для «местных элитариев». Высмеивая столкновение мэра и губернатора на почве властолюбия, недавно сочинил басню «Бритый, Лысый и Павлин» по мотивам Крылова «Скупой и Курица».

Поймали как-то раз Павлина Лысый с Бритым
И думают, коль птица хороша,
Так яйца должна несть, из золота отлиты…

– Читал в прозаическом переводе вашу сказку про Бритого и Лысого, – сказал Рич. – Смешно, говорят. Скажите, что вы имеете в виду, когда про мэра и губернатора говорите, что пока они ждали золотых яиц от павлина, пёрышки проредили? Это они украли бюджет?

– Не совсем. Поделили: это пёрышко мне, это тебе, это нам с тестем.

– А потом взяли и распотрошили Павлина, желая выяснить причину, почему яиц золотых нет? Зачем?

– Непереводимая игра смыслов, – с серьёзным видом пояснил Борис, внутренне хохоча.

Ричард прислушался к тишине эфира и догадался, что Борис смеётся.

– Давайте всё-таки включим видеосвязь, – предложил он, словно прежде уже предлагал её включить.

– Я не против, – сразу согласился Угольник. – Ведь лучше видеть глаза друг друга, чем не видеть.

Облик американца произвёл на Бориса странное впечатление. Лицо обладателя уже знакомого голоса контрастировало с представлением о нём, которое сложилось. Борис всматривался в него, привыкая к облику человека, с которым был знаком заочно.

Несколько плутоватая и весёлая физиономия Бориса Ричу понравилась. А что не понравилось – рот, очень похожий на его собственный, Ричу свой рот безотчётно не нравился.

– Ещё есть вопрос, – несколько нахмурившись, проговорил Рич.

– У вас в городе есть такой человек – Иван Глебушон, астроном. Знаете, о ком я?

– А с чем связан вопрос? – Борис растерялся. – Точнее, как у нас говорят, с какой целью интересуетесь?

– Пока оставим вопрос за скобками этого разговора, – предложил Рич. – Как и вопрос о Ракете… Вы почему-то не захотели говорить об этих людях, хотя…

– Хотя вас заверили, что на все ваши вопросы отвечу с предельной ясностью?

– И ещё вас характеризовали как специалиста, который о каждом знает какую-нибудь маленькую тайну, как у нас говорят, знает о скелетах в шкафу. Вас интересует стоимость вопроса?

– Боюсь прогадать, – Борис рассмеялся в лицо Ричу.

– О, вижу, вы человек искренней и открытый! Говорите без стеснений. Если окажется, что это превышает бюджет предприятия, я вам об этом откровенно скажу. Только не спрашивайте меня о размерах нашего бюджета!

Самой большой неожиданностью было то, что, оказывается, его странный собутыльник Ваня Глебушон совершил некое открытие, которое заинтересовало важных иностранцев. Сам себе удивился: как это такая информационная мина оказалась рядом, а он и не заметил? Как такое вообще могло случится? Почему-то и в голову не приходило, что Глебушон способен на что-то толковое! Живёт-живёт себе такой ботан, и вдруг – открытие.

У Бориса Угольника был огромный секрет от мэра Ярослава Лысяка. Если бы тот знал, что Борис имеет возможность наблюдать за всем происходящем в его кабинете, убил бы сгоряча. А не сгоряча – не сразу, помучив.

Угольник недавно получил от «Николай Николаича» в порядке обмена любезностями доступ к видеокамере в кабинете мэра.

Борис сидел у себя дома в рабочем кабинете, смотрел в экран телефона. Лысяк нервно вёл беседу о каких-то процентах с кем-то невидимым. Этот невидимый очень грамотно находился в глубине кабинета, не на стуле для посетителей, не попадая в объектив камеры. Неизвестный говорил непочтительно:

– За восемь, Ракета сказал, нам дешевле нового мэра посадить в твоё кресло. Не веришь?

– Верю, но с трудом, – отвечал Лысяк серьёзно. – Только на испуг меня брать не надо. Я этого не люблю. Архипу скажи, что пять процентов – это не то, что восемь. Так и скажи. А горячиться не будем.

– Ярослав Анатольевич, вы свободны? Можете уделить?

– Вообще-то у меня обед, – ответил Ярослав Анатольевич. – Но если что-то срочное…

Отключившись от Бориса, Лысяк проговорил сам себе:

– Мэр я или не мэр? Восемь – много? Неужели?! В самый раз восемь. Смотри, как бы я сам среди вас кого не поменял.

Сообщение о том, что город Черкассы посетит дама из того самого клана Ротшильдов, произвёло на местную элиту необыкновенное впечатление. Весть распространилась быстро.

Между мэром Ярославом Лысяком и губернатором Юрой Сквозным состоялся телефонный разговор.

– Это городская тема, – говорил Лысяк. – Я еду в университет.

– Универ в городе, а город в области, – я еду в универ. И лучше бы нам не делить гостью на части.

– Чтобы не делить, помни первую часть своих слов: «университет в городе». А город – моя парафия.

Архип Валерьевич Когут с погонялом «Ракета» на кухне своего загородного дома играл с внуком в шашки.

Его негласная жена Астра Павловна за тем же столом раскладывала пасьянс. В дверь заглянул охранник, сообщил почтительно, что звонили из мэрии, просили передать: завтра в Черкассы приедет англичанка-миллиардерша, будет выступать в универе.

– А нам-то что? – Архип с азартом снёс четыре шашки внука и своей чёрной шашкой с отбитым ободком выскочил в дамки.

– Фонд какой-нибудь создаст? – спросила Астра Павловна. – Дарить что-нибудь будет?

– Будет. Хочет стипендию в память своего деда учредить, – ответил охранник.

– Стипендия – это хорошо, – задумчиво проговорила Астра Павловна. – Только у меня ничего не сошлось! Иди, Вадик, иди. – Она отпустила охранника, смешала карты, потом аккуратно собрала их в колоду и вложила колоду в синий бархатный мешочек с завязкой. – Так, мужчины! Давайте-ка все на горшок и бай-бай, в койку, – предложила она.

– Дед! – захныкал внук. – Ты меня опять своим треугольником Петрова обыграл! Давай лучше в «Чапаева»!

– В «Чапаева» не буду с тобой, – ответил Ракета. – В тот раз ты не стал шашки из-под шкафа доставать. А я на четвереньках ползал.

– Почему-то стало тревожно, – призналась Астра Павловна. – Пошли, Архип, завтра кого-нибудь в универ, пусть посмотрят, как там и что. Ишь, миллиардерша! Неспроста это.

У них ни в чём согласия не было, но опаздывали, как сговорившись. Они и на пятый день опоздали и вновь вошли порознь. Снежана уселась так, чтобы его не видеть. Он – наоборот, чтобы её видеть. И оба получили желаемое: Рич видел её сзади.

Дядюшка Клаус впервые прореагировал на их опоздание, поклонился сначала ей, как бы издевательски приветствуя, затем – ему, и продолжил обращение ко всем:

– …Вы, господа, не просто представители правящей элиты, а верхний её слой, сливки, если позволите мне это вполне художественно-кулинарное сравнение…

Снежану кольнуло, что Штёрт позволил себе такую гримасу в её адрес. Решила тут же уйти и всё-таки уехать, но взяла себя в руки, сказала себе: ничего страшного, по сути, не произошло: шут он и есть шут; шутам дозволено всё! Она лишь плечи развернула и безжалостно улыбнулась Штёрту, тот этого не заметил, говорил об элитарности.

Рич объяснил выходку Клауса тем, что, вероятно, отец звонил руководству коллоквиума, интересовался его «успехами». Этого следовало ждать.

– Не все знают, – продолжал дядюшка Клаус (сегодня он был в образе свободного художника), но каждый из вас перед тем, как попасть сюда, был проверен на способность генерировать идеи особого качества. Особого рода, я бы сказал. Эта способность никак не связана с вашей принадлежностью к классу золотого миллиарда. В сочетании же с принадлежностью к пресловутому классу, вы для человечества являетесь неимоверно ценными величинами! Неимоверно. Каждый из вас своего рода художник. При этом вы должны знать, что не всякий держащий кисть и мнящий себя творцом, таковым является.

Каждый человек может быть лишь волоском некой кисточки, которая находится в руке, о существовании которой «творец» даже и не догадывается. Каждый из вас может быть такой рукой и создавать тонкий рисунок, вести очень сложные игры. Я не говорю – высшего порядка, но высокого. Я сейчас не столько вас информирую, сколько предупреждаю, и мне не важно, все ли понимают меня. Открою секрет, зачем мы вас здесь собрали. Мы ждём, что вы сможете сгенерировать альтернативный самоуничтожению проект, чтобы мир тряхнуло, но чтобы он уцелел. Я лично ничего не имею против коллективного суицида в объёме Земного Шара… Во-первых, как тайный художник, скажу, это красиво: летит во вселенной наша планета, а на ней ни души, шевелятся океаны и зелёные леса, стоят мёртвые солнечные города, мёртвые заводы, мёртвые поля… Это перформанс высшего уровня. Ни участников, ни зрителей! Искусство в чистом виде.

Снежана заметила, как Рич пересел в нишу у окна, чтобы видеть её сбоку. Она с независимым видом глянула на него и уселась на своём диванчике ещё более свободно – положив ногу на ногу, а руку на руку. То, что при этом Ричу стали видны не только её лицо, золотой браслет на голом запястье, но и обе коленки, она хмуро сочла вызывающе правильным: пусть таращится, дотерплю; завтра уеду!

Клаус, оценив и поняв смысл перемены её позы, продолжил:

– Можно сказать, от вас требуется создание некоего произведения искусства, перформенса, что ли, в высшем и чистейшем виде!.. Да, те, кто решают, хотят ещё пожить. Поэтому большая война, слишком большая, финальная – это отвергается… Но встрясочка-то, думаю, не помешает? Поэтому нам ещё и интересны проблемы спасения китов и тараканов, зелёная энергетика, технологии гашения катастрофических пожаров, преодоления наводнений и астероидных угроз.

Снежана заметила, что в этот момент Штёрт своим огненно чёрным взором буквально въехал в глаза Ричарда и повторил:

Ричард сделался бледен и как бы перестал понимать, что происходит вокруг. «Бедняга! – отчётливо подумала Снежана, – он, кажется, подвержен гипнозу?».

Ей это не понравилось, как всё в целом выступление Штёрта.

– Не надо ничего выдумывать! – кто-то вдруг прервал чудовищно-плавную речь Штёрта. Это произнёс, небрежно вскинув к потолку указательный палец, необыкновенно толстый человек, он едва умещался на двухместном диванчике. Толстяк был словно бы изготовлен по образцу капусты.

– Рад послушать вас, господин Оппенгеймер, – доктор Штёрт с готовностью передал тому микрофон.

– Апокалипсис, – проговорил тот твёрдо и с просветлённым лицом.

– Не надо ничего выдумывать, – толстяк чеканил каждое слово как заика, который справился со своей ненормальностью. – Нужно сделать всё так, как написано. И тянуть не надо.

Снежане были видны оба – и высоколобый толстяк с умным лицом, и дядюшка Клаус с ироничной полуулыбкой. На слове «Апокалипсис» лицо Штёрта вдруг странным образом преобразилось, оно сделалось словно бы лицом мертвеца, полуулыбка неприятно застыла, зубы воспринимались как зубы черепа!

– Надо следовать писаному Иоанном Богословом, – говорил толстяк. – Запустим спектакль в четыре акта и без антракта!

– Я, в общем, понял, – мёртво проговорил Штёрт. – Но продолжайте.

– С удовольствием! Первый акт: появляется всадник на белом коне. В руках его лук, на голове венец, корона… Аполлон в «Илиаде» Гомера, как мы помним, лупил, и именно из лука, без разбора стрелами налево и направо. Это была чума. Эпидемия. Всех бы кончил, если бы Ахиллес не додумался установить причину гнева этого демона. Эпидемия в короне – это пандемия коронавируса, конечно. Биологические лаборатории нам в помощь.

– Эпидемия – понятно, – проговорил доктор Клаус, нисколько не оживая.

– Конь рыжий, – подсказал Штёрт, и морщины его лица, недавно иронично организованные, покраснели, стали словно бы шрамы.

– У всадника на рыжем коне длинный меч. Это большая война. Итак, акт второй. Сплетаем интригу, чтобы народы начали войну, чтобы армия одного фигашила армию второго, чтобы в финале эти братья вонзили мечи друг в друга, освободив от себя территорию и природные ресурсы.

– Любовь и голод правят миром. Третий всадник…

– Да, на чёрном коне. С весами в руках, на которых взвешиваются зёрна. Это, конечно, голод. Эпидемии и войны плюс голод. Голод логичен. Это третий акт.

– Ужос-ужос, – проговорили мёртвые губы. – А что же там четвёртый всадник на бледно-зеленом коне?

– В соответствии с логикой сюжета, имя его «смерть». Так в Откровении Иона Богослова и сказано: имя «смерть»; и ад следовал за ним. Финал эпохи эпидемий, войн, голода, усиленных, думаю, сериями искусственных землетрясений, грандиозных пожаров и наводнений. И холодом! Когда люди не смогут покупать себе газ и электричество. Так, полагаю, лишние миллиарды и уйдут в землю. Как вам такой проект, доктор Клаус?

– Вы говорите «голод»? – произнесли оживающие губы. – Ваша семья, господин Оппенгеймер, отлично справилась с проектом «обжорство», и в мире стало много-много глупых толстых людей, не подумайте, что я о вас лично. Вы один из умнейших людей, кого я встречал в жизни. Мне кажется, вы и с устройством голода справляетесь… Да и в целом проект, как вы понимаете, отличный. Но вынужден огорчить: не в нашей компетенции осуществлять такого рода проекты. Как ни жаль, – доктор Клаус неожиданно для всех широко зевнул, совершенно оживая всеми своими морщинами. – В компетенцию нашего коллоквиума разработка решений высшего порядка не входит. Инструменты, перечисленные вами – эпидемии, войны, голод, стихийные и рукотворные бедствия – очевидны и лежат на поверхности, как скальпель на столе хирурга, как топор палача, лежащий на плахе. Подобными проектами занимаются люди ординарные, те, кому положено заниматься. Я знаю их. Как-то проводил для них коллоквиум. Да, в Швейцарии, в городе Тун, в прекраснейшем замке на берегу озера… Была весна… При этом я, господин Оппенгеймер, считаю, что вы достойны наших самых громких аплодисментов! Правильно, господа?

– Как ты? – спросила Снежана. – Тебе, вижу, как-то не по себе?

– Уже лучше, – ответил тот. – Надо прилечь. Штёрт из меня все соки выжал.

– Сегодня последний день, я завтра улетаю. Хочу съездить в Банф, глянуть всё-таки на мумию русала…

– Боюсь, поеду и опять поругаемся по неведомой причине. Может, на велосипедах прокатимся?

– Пока! я в музей, – бросила она и вызвала по телефону своего водителя.

Рич сжал виски пальцами, потом стиснул кулак в кулаке, удержался, не стал догонять. Видел в окно, как она забралась в салон своей большой зелёной машины, зелёной, как его тоска. Мулат, лицом похожий на японца, улыбнулся ей двумя крупными, по-кроличьи круглыми зубами, закрыл за ней дверцу.

Наняв инструктора, Рич отправился кататься на горном велосипеде – учился спускаться с заснеженной горки. Инструктор была мускулистая негритянка лет тридцати. Упав на крутом спуске между камнями, он остался лежать, глядя в белое небо. Женщина подкатила к нему, склонилась, залопотала: «Простите, вам катание доставило неприятные чувства от падения». Он притянул её к себе и стал целовать в тонкие губы. Она не удивилась и не сопротивлялась. Комок снега залетел за шиворот, он содрогнулся и быстро поднялся. Заплатив столько, сколько никакие тренеры никогда не получали за прогулку, вернулся в замок и завалился спать.

Борис заглянул к Ивану вместе с доцентом Фрицевым, не предупредив звонком. Собрались, оказывается, на реликтовые пески жечь стихи. Карман пальтишка Бориса оттопыривался горкой. У Фритцева в портфельчике тоже что-то позвякивало. Услышав про пески, Глебушон сообразил, о чём речь:

– Именно, – ответил за него Фритцев. – И Боря неумолим. Пойдёшь с нами?

– Пойду, – согласился Иван. – Узнаем, не случится ли чего при сожжении стихов, в которых есть космическая энергия.

Спускаясь к Днепру по особой лесной тропинке, они повстречали под сосной печальную аспирантку Диану Грибоядову.

– Возьмём с собой, – предложил Фритцев. – А то, кажется, она вешаться собралась. Видно, несчастье у неё.

У Дианы в руках была верёвка с петлёй, а на щеках стояли мёртвые слёзы. Борис, который с Дианой знаком не был, глазом загорелся. «Не дадим человеку пропасть, – сказал. – Здравствуйте, – сказал. – Меня звать Боря Угольник». – «Я вас знаю, – уныло ответила Диана, – Вы в телевизоре за Украину профессионально переживаете. – И назвалась: – А я Диана Грибоядова».

Так на весеннем берегу Днепра, на реликтовых песках его, вблизи зарослей камыша и торчащих коряг, оказались Глебушон, Борис, Фритцев и Диана, обладательница невероятной фамилии. Глебушон костёр разжёг, с детства любил костры.

Борис всем налил в стаканчики, Глебушону – капнул.

– Последнее стихотворение сегодня ночью записал, – сказал он.

– Завязываю со стихами, неправильное это дело. Пусть другие пишут. Сжигаю всё, новую жизнь начинаю.

– Я бы тоже сожгла, – сказала Диана, – старую жизнь.

– Значит, найдём общие точки, – Борис ещё веселее глазом загорелся.

Опустошили белые стаканчики, Фритцев сосиски на огне жарил, веточки обстругав и заострив. Борис читал с мятого листа в клеточку:

«Шмель в комнату пробрался через москитную сетку,

где-то щель нашёл, зачем – не знаю, старался, нашёл.

Шмель искал выход, проверил стекло на проходимость.

Уселся на сетку, вцепилась лапками в лесочное сплетение, в мелкие квадратики, видит волю, а воля ему не даётся. Так бы и я мог жить, вцепившись в решётку. Ладно, решил, дам шанс: смог пробраться, сумей и выбраться. Прикрыл фрамугу.

Остался шмель на сетке, как бы в тонком аквариуме. Я ушёл чаю выпить, полистал telegram, вернулся – нету шмеля, исчез. Почему-то обрадовался, сказал: «Молодец!» Может, это из-за близорукости я решил, что был шмель? Может, глаз небесный так вдруг проявился, ангельский, решив на меня взглянуть?»

– Что сказать? – Борис видел её грудь под курточкой, свитером, блузкой и лифчиком. – Да, всё так и было, и именно такие мысли. Но это был не шмель, а толстая чёрная муха, какая-то необычная, круглая почти, как радужка глаза.

– Подумал, у кого-то неприятное чувство возникнет. Шмель – животное всё-таки благородное.

– Так вы, журнашлюхи, всё и перевираете, – засмеялась и отвернулась от него Диана и сама всем налила, а Глебушону не капнула.

– Глупая чужая женщина, – отмахнулся Борис, и глаз на неё у него погас. – Не понимает, что значит «над вымыслом слезами обольюсь». За высокое искусство, господа. А это всё моё, – показал он на кипу тетрадей, вываленных на песок из рюкзака, – в пламя!

– Сбрось мне последнее на телефон и жги, – сказал Фритцев. – Это концептуально. Свобода, ничтожество, решётка. Ночь, улица, фонарь, аптека. Блока, знаете, пародировали.

Он что-то сказал в рифму, все посмеялись и тут же забыли, что он сказал и о чём, потому что несчастная Диана проговорила, отдышавшись от коньяка: «Знаете, у меня отец умирает. И ничего поделать нельзя. Лежит в больнице и умирает. Я с ним недавно лично познакомилась. Я ведь, знаете, родилась в тюрьме и родилась слепой…».

Все тут же сели кто на что и приготовились слушать.

Возникла пауза, и Борис поспешил ею воспользоваться. Налил в стаканчики всем под самые края и Глебушону тоже, с надеждой.

Каждый употребили своё, Иван лишь поморщился, плеснув свой коньячок в огонь, и поспешил вынуть из углей сосиску. Остальные смотрели в раскрытую тетрадь, в костёр, который горел как бы в ужасе поднятыми к небу волосами.

– Я в тюремной больнице родилась. И матери не видела не потому, что она от меня, уродины, отказалась и бросила, даже кормить не стала, хотя отказалась и бросила, а потому что я была слепа. То есть даже в момент, когда она меня рожала, я не могла её видеть. Ведь нормальные деточки, рождаясь на свет, могут видеть мать через муть своего взора, сквозь пелену? Думаю, могут. А я и теоретически не могла. Я родилась не на свет, а из тьмы во тьму. Год я жила в специальном доме для инвалидов, все ждали, что я умру. А потом меня увидел доктор по фамилии Лев и сказал: ребёнок здоров, только в беде, нужно его выручить. Он мне сделал операциею. Катаракту с обоих глаз удалил. И я увидела Божий свет, я услышала свист райской птицы – соловья, и я сказала своё первое слово: «Лев!». Он сказал: «Меня зовут Лев, скажи: «Лев»». На картинке было животное с гривой, и был рыцарь. Он мне сказал: лев – животное и Лев – человек, это я. А это писатель, а это рыцарь, король Ричард Львиное Сердце… Я в интернате жила. Интернат над морем. В Одессе. Туда педофилы со всей Украины приезжали. Дети с пяти лет подрабатывали. И мальчики, и девочки. Но я про это больше говорить не буду. Я училась, училась – и в университет поступила. Мне две стипендии дали. Но не потому, что я такая уж особенно способная, а потому что умею симпатию внушать. Пока я училась, отец несколько раз сидел в тюрьме. Он вор. Не крупный, не авторитет. А так – шестёрка. Нет! Не вор. Клептоман. Болезнь такая. Я не могла к нему никаких хороших чувств испытывать, но я испытывала. Думала, ну несчастный человек, невезучий. Я фамилию его взяла, когда выросла. Узнала, где живёт. Оказывается, здесь. Он одинокий стал, была какая-то жена, умерла, часть дома ему оставила. Я за него радовалась. Деньги появились, посылочку ему отправила – конфеты, книжку…

– «Севастопольские рассказы»... Случай выпал, перевелась в ваш город Че, тут как раз тема, в аспирантуру приняли. И стала за ним наблюдать. Он не пил, но на всём экономил. Я сначала не могла понять – зачем он себе в еде отказывает, всякую дрянь покупает, самое дешёвое. У него есть брат – в Москве… Так интересно, правда?! Один брат русский, а он, отец мой, украинец. Брат из Москвы ему деньги как-то прислал. Иногда у отца появлялись и другие деньги. Думаю, воровал… Совершенно дикий человек… Мат через слово… Мне сам признался, говорит, самое большое наслаждение в жизни – украсть. Прямо весь восторгом и весельем наполняешься. Это я своими словами, используя эвфемизмы… Думаю, это он специально матерился и про воровство врал. Такой человек… Сам здоровый, то есть крупный, как слон. А как ребёнок. Однажды говорит: поизносился я весь, а на рынке нет на меня трусов. Я Оксане заказала, у меня есть знакомая – Оксана, портниха. У неё рак, она медленно умирает. Вообще, мир так устроен – совершенно горестным, всюду беда и несчастье. Потом узнала, что он, отец мой, все деньги тратит на интернет, чтобы порно смотреть. Так неприятно… Так неприятно! Потом я его по знакомству на работу устроила, грузчиком в «Любаву». А тут эта пандемия, он и заболел. Лежит под ИВЛ, говорят, умрёт. ИВЛ уже другому отдали. И ничего поделать нельзя.

– Из-за этого не вешаются, – сказал Борис и ещё всем налил.

– Я и не собиралась. Просто узлы учусь вязать. Вдруг пригодится.

– Врёшь, наверное? – спросил Фритцев. – Какие узлы?!

– Сразу в ад, – сказал Иван. – Раз – и в какой-нибудь лист протуберанца тебя завернут на какой-нибудь звезде, в какой-нибудь галактике, и будешь гореть и орать матом – и не будет тебе спасения.

– Вешаться и не собиралась. Просто прикинула, как бы это было. Но ведь это гадость, гадость. Все обгаживаются, обсыкаются, это такой ужас, снимают тебя, а у тебя дерьма полные трусы. Я искупаться хочу. Отвернитесь. И она стала раздеваться.

Никто не отвернулся. Она видела, что никто не отворачивается, осталась в трусиках и лифчике, подошла к воде. Все содрогнулись. Она зашлёпала по воде, уходя на глубину.

– Вы что, мужчины? Я же морж, – сказала она и засмеялась.

Все отвернулись, когда она вышла и стала греться у огня, сняв с себя мокрое бельишко. Глебушон отдал свою рубашку, чтобы она волосы просушила, а то края волос промокли и с них капало, а Фритцев своё толстое пальто.

– Расскажи про педофилов в сиротском доме, – попросил Борис.

Фритцев в этой связи надумал прочитать стихи Блока о муках поэта после посещения публичного дома:

Ты смела! Так ещё будь бесстрашней!
Я – не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук!

Когда-то по Серебряному веку Паша Фритцев готовил диссертацию, по Андрею Белому и Блоку. Знал на память много чего. Но в какой-то момент тема стала остро неактуальной, её и закрыли. Не успел защититься. Предложили поискать иное, созвучное европейским исканиям. Кандидатскую защитил по «Тошноте» Сартра. После чего штормами века его мотнуло в тему для докторской: «Киев – центр антиглобализма, катализатор возрождения святой Руси». В Киеве подсказали, что и эта тема не прокатит, что она непроходимей Белого и Блока, порекомендовали: не надо витать в облаках. И Павел Петрович с весёлой лёгкостью изменил название на «Киев как мировой центр глобализма», занырнув в тему «Украинская идея».

Глебушон не стал дожидаться, когда в костёр упадёт последняя тетрадь.

И он двинулся по реликтовым пескам вдоль кромки берега. Диана увязалась:

Фритцев и Угольник всё дожгли и полезли бродить по холмам, через какой-то забор перелезли, попали в усадьбу ректора гуманитарного университета Иосифа Совы, в беседку забрались и стали рассуждать, выпивая: «Богато ректор живёт!» – «А чего ж ему не жить-то? Он и банкиром был, и губернатором «Золотой подковой» крутил». – «А что за подкова-то такая?» – А типа вокруг Москвы есть «Золотое кольцо России», так чтобы не плагиатничать в лоб, придумали «Золотую подкову Черкасщины». – «Тогда за туризм! и давай эту споём!» – «Нашу?» И они душевно запели: «Как ныне взбирается вещий Олег…». Допеть не судилось: сбежалась охрана, руки заломали, коленом Борису под дых ударили, чтобы не рыпался, полицию вызвали. Сова вмешался, глянув в счастливые лица Фритцева и Угольника, полицию в имение не впустил. Стал вопрошать бывшего поэта и своего профессора: «Что за неуместный антисемитизм? Причём здесь хазары?». Извинялись, объясняли: «У нас же день особый! Стихи жгли!..».

Ричард проснулся среди ночи в своей огромной постели, в огромном своём номере в чрезвычайном возбуждении от сонных видений. Глаза открыл в черноту, и окатило ужасной мыслью: завтра придётся расстаться. Билеты заказаны. Она улетит в свой Ливерпуль, и нет силы, чтобы её остановить.

Он вышел голым на балкон; снег густо падал в лицо, залепляя глаза, облепляя тело, тая мгновенно, каждая снежинка – как отпечаток пальца; умылся снегом, растёр грудь, бока и живот. Угасил жар, что за миг до этого казалось невозможным.

«Если и был между нами мостик, – думала она, проснувшись под утро, – то сейчас разрушен, всё посыпалось».

Снежана так себе и представила, лёжа в широкой постели: арочный каменный мостик, на котором они стоят плечо к плечу, под ними заледенелая река, в которую из арки моста, из под их ног, выпадают серые булыжники, падают, падают, а они смотрят вниз и надо бы разбежаться в стороны, чтобы не рухнуть вместе.

– Ты один из всего коллоквиума, кто в состоянии с лёгкостью придумывать красивые игровые комбинации, – говорил ему дядюшка Клаус, вертя педали тренажёра. – Единственный! Сам видишь, с кем пришлось дело иметь – вырожденцы… Вот есть несколько мировых проблем…

– Не смейся над стариком. Например, таяние льдов, метеоритные угрозы, проблемы перенаселения и голода, в конце-то концов.

– Почему бы и нет? Чем отличается гроссмейстер от шахматного любителя?

– Тем же, – сразу ответил Рич, – чем гениальный полководец от диванного стратега. Увидев крошечную возможность, выстраивает атаку и, проводя атаку, использует все возможные ресурсы, жертвуя всем, чем угодно.

– Вот именно! Для любителя представить, что он может пожертвовать ферзя – немыслимо. Он такое и в расчёт никогда не возьмёт. Мастер такую жертву может рассматривать как первоочередную, потому что это красиво! Правильно?

День был последний. На заключительном семинаре Ричард отсутствовал.

«Вот и хорошо, – думала Снежана. – Домучаюсь и без него. А завтра в Лондон!»

Она отгородилась от происходящего наушниками, стала слушать лекцию о православных иконах, ничего не слыша из того, что говорит Штёрт и весь паноптикум.

Встретились на ужине. Снежана глянула холодно. Она вспомнила, что её было обидно, что вчера пришлось одной со своим водителем Сато Минато искать маленький городок, в котором главная достопримечательность – чудище с рыбьим хвостом.

Рич, приметив холодность, даже и возвеселился, поскольку именно этого ждал.

– Русал: картон, чешуя и череп обезьяны. Ты много потерял.

– Да! Был такой человек в Америке, фермер, звали его Wilson Bentley. В юности увидел снежинку в микроскоп и был потрясён её дивной красотой. Представь, жизнь посвятил, чтобы открыть эту красоту людям. Ему было жаль, что некому оценить. Снежинка возникает и через миг исчезнет. Господин Бентли шестьдесят лет фотографировал снежинки. Электричества ещё не было! Совместил фотоаппарат с микроскопом… Утверждал, что двух одинаковых снежинок не бывало на свете… А ты, говорят, на лыжах с инструктором катался? Падал в снег?

– Я о другом хотел сказать, – Рич покраснел, подумав: неужели знает?! Но двинулся напролом, поделился:

Они сидели за столом над чашечками с кофе. Он смотрел ей в розоватое изящное ухо, она – в черноту чашки, в которой бегали белые круги, отражая электрический свет. – Можем устроить высококлассный перформанс. Вместе с инсталляцией. То, что ты любишь. И дядюшке Клаусу наверняка понравится.

Ушко её было изысканно розово, с тоненьким и нежным ободком, оббегающим раковину волной, в мочке виднелась затянувшаяся дырочка от прокола. Волосы, уложенные ровно волосок к волоску, за ухом уходили на шею и за плечо. Он знал, в Банф она приехала с парикмахером, камердинером и водителем зелёного лимузина. Парикмахер посетил её недавно, значит, для него причёсана. Живот сам собой потянулся, захотелось прикоснуться к её шее губами. Снежана спросила рассеянно, поворачивая к нему лицо:

– Ты сразу не отказывайся! – Рич сглотнул слюну. – Мне, конечно, не интересен весь бред, который здесь обсуждают, но… Например, интереса ради, взглянем на факт, что к Земле летит астероид. А он ведь действительно летит и может, представлять опасность.

– Летит, да не простой, а золотой? – усмехнулась Снежана, вдруг почему-то поняв, что жаль, не выйдет за него замуж, даже и в знак протеста против всей своей жизни.

– Нет? не золотой? Ну и жаль. Было б как в сказке. Не простой, а золотой.

Он по-особому всматривался в Снежану, словно б себя в ней пряча. Она с напряжением глянула, подумав: а что, могла бы и выйти! Как в нём всё опасно жаром светится. Жаль, сама загореться не могу. Не тот он мужчина. Толстоват.

– Летит по направлению к Земле. Сначала думали, это астероид «Маска». Лет сто назад открыт. Похож на театральную драматическую маску, рот с плачущим ртом, – Рич нарисовал опущенные губы на салфетке. – Но недавно выяснили, что на его фоне летит другой астероид. Такое совпадение. Спрятался на его фоне как… как соринка на камне. Поэтому был до последнего момента невидим. Назвали почему-то Sneg. На огромном расстоянии от Mask. Но уже близок к Земле. Наблюдатели прозевали. Говорят, такое не впервые. Траектории Земли и Sneg теоретически пересекаются. Но мало ли какие траектории пересекаются! Это вовсе не значит, что пересекутся объекты. Вероятность, конечно, мала, мизерна. Но эта неопределённость…

Он было хотел сказать, что эта неопределённость и является ключевым игровым моментом, который он придумал использовать для проведения грандиозного перформанса. Мол, стоит лишь подсунуть какому-нибудь провинциальному астроному-любителю правдоподобный, но чуть искажённый расчёт, согласно которому столкновение в густонаселённом районе Земли неизбежно, привлечь прессу, то количество и качество эмоций превзойдут по яркости и живости труды всех художников и режиссёров вместе взятых! Но ничего из этого раскрывать Ричард не стал, как опустил он и заготовленную для неё мысль, что, мол, до последнего момента никто не будет знать, что все участники перформанса являются красками её художественной кисти.

– Но эта неопределённость, – сказал он, – создаёт пространство для ожидаемых возможностей при развитии сюжета.

Снежана последнее поняла смутно, поэтому призналась:

– Во всей твоей истории заинтересовало то, что астероид называется «Снег». Почти мой тёзка. Мужчина только.

– Не напоминай, пожалуйста, о монстре, – попросила она, нос сморщив.

– А вот послушай! – проговорил он, почувствовав воодушевление и намазывая чёрную зернистую икру на хлеб с маслом. – Сегодня я предпринял кое-какие действия по развитию нашего проекта.

– Нашего? Ага, – кивнула она, делая первый глоток из кофейной чашечки. – Поделись.

– Представь. Нашёл трёх подходящих чудаков. Блогеры, задвинутые на астрономию.

– И что же они? Только ты ведь помнишь, я завтра улетаю в Лондон. У меня две выставки зависли.

– Помню. Один живёт в Австралии, – невозмутимо продолжил Рич. – Ты бывала в Сиднее?

– Вот и повод. Другой в Париже… Давно была в Париже? Не планируешь посетить Неделю высокой моды?

– Не планирую. А в Австралии не была. В Сиднее есть музей, там алмазная туфелька величиною с дом…

– Отлично! Ещё один, третий… В моём списке самый перспективный. Он даже и не любитель, профессионал. Именно он, кстати, высчитал, что на фоне «Маски» летит другой астероид.

– Sneg. Работает в маленьком провинциальном университете, заведует маленькой обсерваторией. Это Украина, Черкассы.

– Черка-ааассы? – вдруг почему-то ахнула и мило улыбнулась Снежана, чашка опрокинулась, кофе чёрным пятном поплыло по скатерти.

– Знаешь такой городок? – Рич не заметил пятна.

– Городок сказочной мечты! – Снежана тоже не заметила. – Макс там родился. Прадед мой. Он мне рассказывал… Там круглый год весна, цветут деревья… Там цветут деревья, как здесь в зимнем саду…

Два официанта мгновенно всё поправили, сменив скатерть.

– Я с ним всё детство прожила в Лондоне, и он мне всё детство рассказывал про цветущие деревья, зелёные острова на большой реке, и о милых пятнистых коровах, которые пасутся на островах в высокой траве. Когда он уже обо всём на свете от старости забыл, когда никого не узнавал, а меня называл «мамочка Туся», то и тогда просил: «Поедем, мамочка Туся, на лодке на наш зелёный остров, где высокая травка и наш милый домик. Надень, мамочка, свою белую шляпу, возьми в руки свой белый зонтик…».

– Давно нет ни домика, ни зелёных островов, ни пятнистых коров... Всякая осуществлённая мечта – убитая мечта.

Снежана по инерции отнекивалась, при этом чувствуя: вот и случай побывать в Черкассах. Когда ещё! Она как-то думала о том, что в городке, наверняка, сохранились дома, в окнах которых отражался маленький Макс и его родители, проходя мимо…

– Не думаю, что всякая мечта, – сказал Рич и тут же отступил: – Всякая, так всякая.

Она умолкла, отодвинувшись от стола, вытянув ноги, опустив подбородок, как уснула. Понимала: всё, что Рич напридумал – это чтобы с ней остаться. Ну и что из того? Внутри себя она уже решила: хочу видеть старые окна и зелёные острова! Снежана была достаточно сообразительна и догадалась, что мысль об астероиде подкинул Ричарду дядюшка Клаус, чего сам Рич, возможно, даже и не понял. Штёрту такой проект, конечно, более мил, чем чепуха со спасением тараканов («Фу, какая гадость!»). А Рич и не заметил, как в недра его хаотичных мыслей и желаний была вдвинута мысль об астероидной угрозе, которую можно использовать, чтобы остаться с ней.

– Послушай! – Рич с нарастающим запалом, подстегнул себя: – Всё-таки интересное дело. И этот астроном Глебушон, – такая у него странная фамилия. А звать – Иван. По праву первооткрывателя он придумал астероиду имя «Снег». Да, твой тёзка.

– Главное в эксперименте: Снежане никаких подробностей. Ты и так лишнего наговорил. Выкручивайся. Ей ни к чему знать. Так и не проболтается. А иначе, – я знаю женщин! – спать не будет, пока кому-нибудь не шепнёт на ушко… А не знает – и для чистоты эксперимента лучше. Пусть Снежана Филипс остаётся дамой с высоким положением и той милой женщиной, каковой она на самом деле является. Договорились?

Сидя одиноко за длинным столом президиума, ректор университета Яков Илькович Сова вёл расширенную планёрку. Его отвлёк телефонный звонок. Во время разговора с губернатором Юрием Сквозным Яков Илькович произнёс всего несколько фраз, связанных между собой какими-то другим фразами, о которых сидящие в первых рядах могли лишь догадываться. Произнёс: «Ждём… всё готово… Я выйду с цветами?.. Нет? Понял, как бы внезапно. Понял. Всё понял, ждём…». При этом по угловатому его лицу, лицу въедливого человека, пробежали волны свекольного и молочного колера, медленно сменяя друг друга. Не дослушав выступления, он вернул на место докладчика, заместителя по хозчасти, и сам вышел на трибуну, украшенную золотым гербом на бирюзовом фоне. Ректор прокашлялся, вглядываясь в лица сотрудников, кажется, кого-то отыскивая.

Иван Глебушон располагался в последнем ряду конференц-зала и, поглощённый работой, вдохновенно смотрел на монитор ноута. Он не только не слышал, но и не чувствовал всего того, что происходило в зале. Выходило, что невидимая часть «Снега» длиннее видимой (исходя из общей массы). Длиннее раза в два, то есть в сторону Земли летит астероид внешне подобный кирпичу, причём торцом «вперёд», без вращения… Это странно.

И он вдруг ненаучно подумал: «Кирпич ни на какую голову просто так не падает!».

В тот самый момент, когда ректор произнёс три слова: «Всё понял, ждём», – одна из предполагаемых траекторий по расчёту Ивана устойчиво пересекалась с траекторией Земли.

«Вот это да! – внутренне охнул Глебушон. – Конечно, удар не может быть смертельным: не та масса! череп выдержит… наверное».

Рассуждал он мимолётно и как бы мечтательно: огромна вероятность – угодит в океан, семьдесят процентов планеты – океан, люди и не заметят. Может ударить и в необитаемый район, в пустыню, тундру, ледник или в какой-нибудь высокогорный район – вероятность процентов десять. Совсем мизерна вероятность того, что удар придётся в густонаселённую область. Но будь на то воля Божия, ударит хоть куда, хоть в Киев, хоть в Нью-Йорк или в Москву… Хоть в Санта-Розу, подумал он вдруг, с горькой сладостью почему-то вспомнив Светлану.

Примерно таким соображениями и был занят ум Ивана, когда в конференц-зале раздался нетерпеливый, как окрик, голос ректора:

– А ведь это и вас касается, пан Иван! (шёпотом: «как его по отчеству?») Иван Кириллович Глебушон!

– Что? – нехотя встрепенулся Иван. – Что – касается?

– То, о чём я говорю, что леди Снежана Филипс из Лондона решила помочь нашему университету. Специально для вас повторю, если вы проспали. Она готова пополнить фонды нашей научной библиотеки, учредить ряд именных стипендий в честь своего выдающегося родственника, нашего земляка, и профинансировать компьютеризацию вашего телескопа. Всё, можете спать дальше.

– Даже так? – пробормотал Глебушон, уловив хамоватость в речи ректора, и, отрываясь от монитора, автоматически повторив в себе дважды: «…профинансировать компьютеризацию… телескопа… вашего телескопа…». Из этого обрывка в его голове и выстроилось в почти стройное целое всё то, что Сова произнёс только что, когда Иван его не слышал

Всё правильно понял! Так, верно, и об уровне солёности океана судят по одной его капле.

– Но где же?! – плюнув на хамство ректора, поднимаясь, проговорил Иван с нежностью. – Где же эта замечательная женщина?! – И вдруг пророкотал басом: – Я хочу видеть этого прекрасного человека!

Его громового голоса и нелюдимого вида, – он был несуразно лохмат и диковато небрит – многие побаивались. Напрягся и ректор. В светлом длинном зале возникла тишина, буквально физически закристаллизовавшись в майском солнечном воздухе.

Глебушон, поправив очки, ожидал ответа. В этот момент распахнулись двери в зал, кристаллическая решётка солнечной тишины обрушилась на паркет и раскатилась с дробным стуком. Повсюду с шумом возникли люди, фотоаппараты и телекамеры; произошло столпотворение. В толпе был заметен лысый мужчина в мятом модном костюме – мэр города Лысяк, в сопровождении свиты; в других дверях тут же обнаружился, и тоже со свитой, высокий молодой человек с весёлым лицом – новый губернатор Черкасского края Юрий Сквозной. Он был в хорошем американском костюме и при артистической и политически выверенной жёлто-синей бабочке на горле. Вошедшие спешно растеклись по проходам, занимая свободные места и места у стен. И тогда в дверях возникла особая женщина – с несколько по-милому кроличьим, что ли, лицом, во всём светло-розовом, юбка до пола, туфельки красные, в причёске две заколки алые.

Юбка «в пол» Глебушону сразу понравилась, потому что в университете юбки редкость, а длинные – небывалость. И лицо понравилось. Рядом с гостьей мешковато перемещался крупноголовый мужчина с белыми волосами и породистым лицом. Он тоже понравился.

Оба как бы слегка инопланетяне, подумал, трогательны. Сразу видно, брат и сестра.

Гостья с порога властно заговорила на неплохом русском, с прелестной улыбкой прямо обращаясь к Якову Сове:

– Я очень приношу искреннее извинения. Не знаю, как это сказать по-украински… Но вот же так случилось, я приехала и будьте мне рады…

Сова, словно выброшенный катапультой из короба трибуны, летел к ней, вытянув перед собой розовые гладиолусы, произнося на ходу:

При этом на угловатом его лице была маленькая глупая улыбка, выстроенная из узких губ, улыбка очень важного человека, которого больно укололи шилом.

Переполох, наконец, унялся; высокие гладиолусы уже заняли своё место в китайской вазе с пучеглазым драконом; Снежана и её мешковатый спутник усажены в президиум; справа от Снежаны расположился губернатор Сквозной, слева от Ричарда – мэр Лысяк. Сова вернулся в короб трибуны. Гомон утих. Кристаллики солнечной тишины подсобрались с силами, вновь воспарили и на несколько мгновений наполнили зал.

Тут и возникло ощущение всей мощи того магнитного поля, которое породила в зале эта женщина, обладательница миллиардов. Три сотни человек не сводили с неё глаз. Ректор Сова, хлебнув воды, обращаясь по-английски к мешковатому спутнику дамы, сидящему в президиуме на его месте, попросил разрешения сказать приветственное слово. Рич кивнул по-приятельски, сверкнув белой улыбкой с расщелиной в передних зубах, и закинул ногу на ногу. Сова, беря себя в руки, взволнованно заговорил:

И умолк. Он изобразил на лице ласковость и, указав на гостью обеими своими ладонями, словно через миг был готов принять её в свои отеческие объятия, продолжил:

– Пани Снежана принадлежит к знаменитому роду Ротшильдов. Её прадедушка родился и провёл своё счастливое детство в наших Черкассах. В Сосновке у них имелась дача, рядом с дачей светлейших князей Воронцовых. Он рассказывал правнучке, пани Снежане, о нашем замечательном городе, который он помнил тихим еврейским местечком. Всю свою долгую жизнь он рассказывал про наши цветущие абрикосы и яблони, про рыбаков на Днепре и их сети, которые они сушили на берегу, развесив на каких-то специальных палках, помнил наши зелёные острова, которые уже давным-давно исчезли, скрывшись под водами Кременчугского водохранилища, которое устроили коммунисты, проводя политику геноцида в отношении украинского народа, помнил коров, которых перевозили на острова на больших лодках, мясо которых отправляли в Москву, где и поныне в районе кровавой Лубянки существуют два Черкасских переулка, названных, якобы, по фамилии одного из домовладельцев, но и не только, как мы понимаем, не только: всюду наши люди…

Диана, сидевшая рядом с профессором Фритцевым, подумала, что Сова в присутствии влиятельной дамы немного сошёл с ума. Но больше всего Диану интересовала не дама, а её советник. Привстав на секундочку, Диана сфотографировала его и теперь разглядывала нездешнее лицо, прекрасное, как ей казалось. Она увеличила это лицо, приблизила. Глаза умные показались восхитительными, как и строение всей его крупной головы, а расщелина в зубах показалась трогательной.

Яков Сова, приметив, что некоторые в зале стали переглядываться, словно б он заговаривается, взял себя в руки и вернулся к главной линии:

– Считаю символичным, что леди Снежана посетила наш город в эти майские дни, когда так шикарно цветут каштаны и отцветают вишни…

Сообразив, что его вновь понесло в случайном направлении, он ещё раз попытался взять себя в руки, заговорил твёрже:

– Именно прадедушка заронил в душу леди Снежаны, в её сердце, любовь к нашему городу казацкой славы, земле Богдана, земле Тараса… Конечно, окажись её прадедушка сейчас в Черкассах, он бы мало что здесь узнал: нет ни коров, ни…

Профессор Фритцев, оказавшись случайно рядом с Дианой, теперь вспомнил, что она рассказывала о детском доме в Одессе и педофилах. Он тут же потряс головой, отогнав дурные мысли, и, выглядывая место, куда бы пересесть, сосредоточился на речи ректора.

– Но как прадедушка был бы счастлив, если бы сейчас вдруг встретил пани Снежану на наших улицах, на улицах своего счастливого детства свою любимую правнучку Снежану…

– Нет, нет, нет! – засмеялась над перебором лести Снежана, поднимаясь из кресла. Встав, она вскинула ладонь, словно студентка, прося слова. Все, включая Глебушона, сидящего далеко от сцены, заметили на её мизинце рубиновый перстень, который полыхнул алым, алым полыхнули и камешки в её аккуратных ушах.

– Это не вполне так есть, – проговорила молодая заморская дама. – У прадедушки не было счастливое детство. В революцию он сделался сиротой. Его папу и маму убили… Дом, родовое имение его мамы поломали… Как это правильно сказать?

– Разграбили! Добрые крестьяне из местных сёл несколько дней и ночей вывозили из их дома вещи на своих скрипучих телегах… Как это сказать? Диваны, стулья…

– Ничего так себе! – помотал головой, посветив лысиной, мэр, словно б позавидовав, глядя на Снежану через локоть сэра Ричарда.

– Всё подряд, – понимающе кивнул головой губернатор.

– Да. Нашли в подвале бочки и много бутылок вина и стали пить. Все сильно напились и дом подожгли. Листы книг, даже старых фолиантов, улетали в небо... Всё-всё вокруг дома было усыпано книгами. Шкафы забрали на телеги, а книги… Всё-всё… Вся земля была усеяна рваными книгами. Прадедушка запомнил. Рассказал перед смертью, совсем перед смертью… было ему сто одиннадцать лет… Родители его, предки его очень любили книги и картины. Они были роднёй наследников светлейшего князя Григория Потёмкина. У самого светлейшего детей не было, – она вдруг заговорила совершенного чисто, грамотно и без акцента. – Приобрёл Потёмкин эти земли у польского князя Любомирского за золото… Картин было много, целая галерея во дворце в Мошенских горах! Портреты крестьян и гостей имения, местные пейзажи, полотна местных богомазов, казак Мамай – много, много картин. И больших рисунков. И маленьких – в альбомах. Всё горело и улетало в ночное небо… Но не будем о грустном?

– Не будем, не будем! – оживился, заскучавший было губернатор. – Кто старое помянет, тому глаз вон, как говорится.

– Отлично, глаз вон, – согласилась, сверкнув весёло зубками, Снежана. – Но кроме Ветхого, есть Новый Завет, который учит прощать. – Прочее было понятней: – Я должна сказать – как и почему я сюда попала. Ваш Dr. John Kirillovich Glebushon, – имя Глебушона она произнесла, словно бы нарочито коверкая слова, – совершил, как вы знаете, замечательное открытие, обнаружил прежде неведомый астероид, который, как выяснилось, летит по направлению к Земле...

Университетское руководство было искренне озадачено, более того, неприятно задето, узнав, что чудаковатый Ваня Глебушон сделал какое-то открытие, о котором стало известно в Америке, но о котором они слыхом не слыхивали. Сенсационное заявление заморской гостьи произвело в зале шум: некоторые из присутствующих стали оглядываться на Ивана, скрипя креслами, кто-то попытался ему дружески улыбнуться. Не озадачен был лишь сам Глебушон. Он не расслышал сказанного, увязнув в ноутбуке, следя за расчётами вариантов столкновения «Снега» с Землёй.

Его попросили пройти в президиум. Иван вновь не расслышал. Философ Фритцев, пересев от Дианы, вытянул сзади из его ушей наушники:

Иван приподнялся и тут же плюхнулся обратно на своё место, уткнувшись в ноутбук, вернув наушники в уши: что-то он там увидел.

– Не будем ему мешать, – предложила Снежана, выбираясь из-за длинного стола президиума. – Учёные и художники бывают как дети, которые когда чем-то увлечены, ничего не замечают. Пусть работает. А я продолжу, – она заговорила тише. – Скажу об учреждении нашего фонда, который я хотела бы назвать фондом имени Григория Потёмкина…

Мэр и губернатор в своих креслах дружно отшатнулись от стола и за спиной Ричарда стали недоумённо перешёптываться.

Архип Иванович Когут, известный многим как Архип Ракета, в своём кабинете в загородном дворце, глядя в телевизор, проговорил?

– Про астронома говорят, – уверенно ответила ему верная его Астра Павловна, покачивая на коленке внучонка, читая тому книжку про трёх поросят. Она тут же пропищала, изображая глупого поросёнка: – «Какие здесь могут быть волки? – сказал Ниф-Ниф. – Никаких волков нет!..».

Борис, рядом с которым уселся философ Фритцев, заглянул Глебушону через плечо. На зеленоватом мониторе ноута прочерчивались и таяли какие-то кривые линии, в углу пробегали цифры и значки, кажется, некоторые были значками химических элементов.

– Я так и чувствовал! – сам себе с волнением проговорил Глебушон.

Поскольку камера в этот момент была направлена на него, многие заинтересовались:

– Что он там бормочет? – сказал мэр за спиной Ричарда.

– Что-то сказал, – эхом отозвался губернатор, так же откинувшись в кресле.

– О чём базар? – спросил Ракета свою разумницу Астру Павловну. Та в это время высаживала на горшок внука, который ухватил с пола поломанный кубик Рубика и грыз его, ответила бойко:

– Если это астроном, который открыл астероид, тот, который летит к нам… Разберёмся. Только бы трансляцию не отключили.

– Думаю, летит к нам, так и прилетит… Может, в Черкассы?

– Да ладно! – отмахнулся Ракета, хотя давно уж привык доверять словам спутницы своей непростой жизни. Как-то ему даже пришлось объясняться с братвой: «Потому как чуйка у Астры ого-го! Поэтому и рядом. Советник!».

Снежана, неторопливо постукивая красными каблучками, мелькавшими из-под подола длинной розовой юбки, подходила к ряду, в котором сидел Иван.

– Покажите мне, мистер Глебушон, пожалуйста, – попросила она, мило ему улыбнувшись. – Что нового в космосе? Что вас взволновало?

– Абсолютно спокоен, – ответил Глебушон, хотя сердце в нём вдруг бешено застучало. – Просто большой объём, – он поднялся перед дамой и предложил ей место рядом. – Всё зависло. Ноутбук слабоват. Ничего определённого сказать нельзя… Но думаю, что Земле что-то грозит и на этот раз.

– Надеюсь, выключили телетрансляцию? – спросил губернатор кого-то в штатском.

– Так точно! – ответили ему. – Сейчас выключим.

– Что астероид летит к нам одной стороной. Иначе не объяснить, почему его масса столь значительна. А сам он формой как бы кирпич. Но всё это как-то странно. Почему же он не вращается?

– Ведь и Луна к нам обращена одной стороной, – блеснула познаниями в астрономии Снежана.

Конечно, она совсем дилетант, понимал Глебушон. Но сидеть рядом с ней было приятно. А говорить – приятно. Глебушон вновь вдруг разволновался, почувствовав тепло от её ноги и чистоту её дыхания.

В ямочке под горлом, в вырезе платья у неё был золотистый крестик, восьмиконечный, православный. Поэтому и спросил:

И она в вороте красной его лохматой рубахи приметила серебряный крестик и иконку. Поэтому просто и ответила:

– В архиерейском доме. В доме на аллее Путейко.

– Я знаю этот дом. В ограде церкви? С малиновой крышей?

И она рассказала, что, уезжая из Сан-Франциско, взяла благословение у духовника, а тот, узнав, что они с Ричем летят в Киев, а затем едут в Черкассы, передал с ними гостинец и позвонил черкасскому архиерею, который и предложили им пожить в гостевом доме с вишнёвой крышей, который сейчас пустует.

Руководство большой группой стояло у дверей, ждало, когда гостья договорит с Глебушоном. Все прочие давно уже отхлынули от них, многие начали расходиться. Подошёл Ричард, представился Ивану, записал из вежливости его контакты, хотя номер давно уже был в его телефоне и обозначен как «Stargazer» «Звездочёт»).

– Вы оба удивительно красивы, – внезапно признался Глебушон, зачарованно глядя в сияющие глаза Снежаны. – Нездешние какие-то.

– Давненько я не видел у Снежаны сияющих глаз, – заметил Ричард.

Снежана от растерянности перевела и эти его слова, смутилась, сообразив, что Глебушон знает английский.

– Вы нам покажете телескоп? – предложила она.

Слово «телескоп» она произнесла на английский манер – с мягкостью на «эл» и вызовом на «эс»: telescope.

И они втроём, оставив всех в некотором недоумении, вышли из зала.

– Ваня, вы куда?! – догнал его ректор в коридоре.

Около большого зелёного лимузина стоял, заложив руки за спину, крепенький негр, лицом похожий на японца, в зеленоватой униформе с блестящими пуговицами и в такой же фуражке с гербом на месте кокарды.

Он и улыбался как японец, вперёд выставив два круглых зуба.

Губернатор Сквозной, мэр Лысяк и ректор Сова, посовещавшись между собой, развернулись к гостям, собиравшимся было усесться в свой лимузин.

– Уважаемые господа – леди Снежана и сэр Ричард! – заговорил Сквозной на отличном английском. – Руководство города и области будет счастливо устроить в честь посещения вами нашего края скромный приём. Да?

– С огромным удовольствием принимаем ваше любезное приглашение, – ответил Рич. – Расцениваем его как дружеский жест по отношению не только лично к нам, но и по отношению ко всему западному цивилизованному миру.

Ректор Сова всё тщательно переводил на украинский.

Снежана с чудесной улыбкой спросила губернатора на русском, сможет ли на мероприятии присутствовать лично сам mister Glebushon?

Поскольку Глебушон в это время как раз выходил из дверей университета, протирая очки, ректор Сова ему прямо и сказал:

– Ответь, мистер Иван, гостям. Сможешь быть на банкете? – И на украинском тихо добавил: – Это необходимость, Ваня…

Когда Снежана и Ричард забирались в салон лимузина, провожающие заметили, что их американская машина внутри похожа на зал маленького дворца. Там были цветы, что-то посверкивало в разных местах, а на столике стояли вазочки с разноцветными шариками мороженого, осыпанные миндальными орешками.

Лимузин тронулся – повлачил за собой шлейф осыпавшихся белых цветов с вишен; засквозили лепестки следом за зеленью машины, словно б тоскуя и мечтая её догнать, вернуться в зелень.

Следующий день в университет был выходной: воскресенье.

Против обыкновения Глебушон не пошёл в Свято-Михайловский собор, а отправился в церковь Рождества, что на алле генерала Путейко; давно там не был. По дороге глазел в окно автобуса. Весна развернулась во всю ширь, как взрыв, и замерла. Утро тихим серым дождиком умывало светлую зелень листвы и трав, сбивая с деревьев каплями мелкие цветы. Лепестки абрикосов и вишен ложились в лужи, на землю, траву, асфальт.

«Есть в весне что-то ужасное, чему не придаёшь значения», – думал он.

В храм он вошёл в момент начала чтения Часов; успел. Народу совсем немного: женщина в чёрном платке записочку пишет, юнец в толстых очках к праздничной иконе прикладывается, военный свечу ставит. По центру храма стояли железные строительные леса. Роспись стен и сводов ведётся много лет. Ставя свечу под иконой у широкой колонны справа, у левой увидел Снежану. Она смотрела вверх, на фреску. Ракурс лица был неожиданным. Не сразу поверил, что это она. Снежана была в изысканно светлом платье и такой же курточке, голова аккуратно обвязана красивым платком в золотистых узорах. Иван отступил за колонну, чтобы нечаянно её не смутить. Кончились Часы; прозвучал возглас, во мгновения которого у Глебушона в душе, – такое и прежде иногда случалось (и это он в себе любил), – возникало ощущение, что слышит он внутренним слухом, как в безднах вселенной, сотрясаясь, сотворяются звёздные миры. Началась Литургия, и он погрузился в стихию Литургии. Перед чтение Евангелия вспыхнул электрический свет, и вдруг стало заметно – в храме много свечей; полыхнул свечами алтарь.

Во время службы он видел, как Снежана встала в очередь к вышедшему для исповеди второму священнику.

Вчера всё в ней волнующе нравилось: и фигура, и наряд, и чистое девичье дыхание – когда она по-простому присела рядом. Сегодня всё в ней открылась так глубоко, как будто увидел её совершенно в другом пространственном мире. Так и было! Он видел, как она исповедуется, укрытая епитрахилью, что-то горячо и искренне говоря священнику, как смиренно берёт благословение, крестится. На каком-то глубинно-духовном уровне она стала ему родной. Чтобы случайно с нею не столкнуться, Иван вышел из церкви сразу после того, как она причастилась. Вышел и увидел со спины Ричарда. Тот стоял около арочного входа в архиерейский дом. Вчерашний водитель, на этот раз в белом спортивном костюме, изнутри отворил ему дверь.

Иван как-то был в этом доме, в гостях у жившего в нём священника. Тот, воодушевлённый, что архиерей благословил его поселиться с семьёй в этом, новом тогда, доме, устроил для гостей экскурсию. Дом запомнился большим. На первом этаже длинная трапезная с длинным столом и просторная кухня, несколько спален и большой гараж. На второй этаже вела деревянная лестница с лакированными перилами. Но туда Иван почему-то тогда не пошёл.

Теперь, глядя на окна первого и мансардного этажей, Иван попытался представить, как они, брат с сестрой, здесь разместились. Нечаянно заглянув в открытое окно, увидел двух женщин, возящихся с готовкой на кухне – одна помешивала ложкой в кастрюле, вторая нарезала салат.

Прочувствовал вдруг, сообразил: Снежана и Ричард – люди совершенно из другого мира. Ничего себе! приехали с прислугой и водителем. Лимузин – как вчера понял – притянули с собой в Киев на самолёте. Оттуда на нём и приехали. Конечно, – рассудил Иван, – на своей машине удобней, чем на такси, когда есть свой водитель. Оглянувшись на храм, на высокую трёхступенчатую кирпичную колокольню, перекрестился на купола.

Заскочив в кухню «чего-нибудь перекусить», Рич увидел сквозь жалюзи Ивана. Звездочёт, перекрестившись, выходил из церковных ворот на аллею.

Когда Снежана вернулась, Рич спросил об Иване: «Видела?». Снежана кивнула, пребывая в явной нелюдимой задумчивости. При этом она ещё больше обмерла и не проронила ни слова за всё время воскресного обеда, почти не притронувшись к еде.

Нос сморщила, что всегда очень ему не нравилось.

Блюда из кухни подавал её верный слуга – метис Сато Минато.

– Зря вы супчик не стали есть, – убирая на поднос «супчик», сказал тот. – Но вот рекомендую блинчики с творогом и яблочным вареньем. У нас не так делают…

Снежана с досадой, чтобы не смотреть на Рича, глянула в окно, подумав: американец и есть американец! Еда всегда должна быть вкусной, что об этом говорить! Прерванная мысль продлилась в ней: с этим звездочётом ничего не возможно? – Вслушивалась в себя. Представила его в своём лондонском окружении, в доме в Ливерпуле. Всё это немыслимо! А что мыслимо? Здесь остаться? И это немыслимо. Человек совершенно чужой… Проговорив так про себя, поняла, что не чужой! Да, по-особому ни на кого не похожий. Но… А никаких «но» и нет. Ещё вчера, находясь с ним рядом, почувствовала вдруг себя счастливой. Как женщина, которой вот-вот улыбнётся счастье!

Рич даже заметил – глаза, говорит, сверкали. Рич всё-таки чуткий.

Не прикоснулась и к блинчикам, лишь ложкой яблочное варенье ковырнула.

Окончание в следующем номере

Снег

(Черкасское княжество)

Космический роман

(Журнальный вариант)