Что заставляет нас искать ключ к разгадке? Уж и время окутало ее дымкой, а мысль все бежит в темные лабиринты в поисках ответа на вопросы. Эффект незавершенного действия вступает в силу.

Стихотворение «Ламарк», написанное Мандельштамом почти сто лет назад, и по сей день вызывает любопытство своим загадочным текстом. Последние строчки его и вовсе напоминают шарады. Что, если попытаться представить их как игру слов – межъязыковых омонимов – игру смыслов и звучаний одних и тех же слов на разных языках.

Нужно еще раз внимательно прочесть все стихотворение, чтобы заново осмыслить каждое его слово. Тем более что для Мандельштама слово – это такой особый камень – кристалл, который продолжает расти прямо в постройке стихотворения.

Есть ли у «Ламарка» фабула

С первого же слова стихотворение звучит как рассказ. В голову приходит «жили-были» – история, которую предстоит рассказать, нечто достойное внимания, что удивило и потрясло. Золотая рыбка вернулась в море, маленькая мышка хвостиком разбила яйцо. Такое повествование обычно начинается издалека и постепенно доходит до основного события. А какое главное событие здесь? Что так впечатлило автора?

Ламарк-Мандельштам

«Был старик».

В первой строфе Мандельштам, скорее всего, рассказывает о себе самом, а не о Ламарке. В свои чуть больше сорока лет он производил впечатление старика и, по словам современников, «выглядел как седобородый патриарх… был брит, беззуб, старообразен».

«Застенчивый как мальчик».

Зинаида Гиппиус вспоминала о нем: «Кто-то прислал ко мне юного поэта… такого робкого, что он читал едва слышно и руки у него были мокрые и холодные».

«Неуклюжий робкий патриарх».

Знакомые Мандельштама отмечали его странную походку: «Он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха».

«Кто за честь природы фехтовальщик».

Известно о сходстве Мандельштама с Дон Кихотом. Он бывал невероятно смел, когда речь шла о чести и жизни другого человека.

«Пламенный Ламарк».

И это тоже о нем – упоминали, что от него буквально «сыпались искры».

Если принять, что в первой строфе Мандельштам пишет о себе самом, то неудивительно, что во второй строфе он переходит от местоимения «он» к местоимению «я».

Что такое помарка

«Если все живое лишь помарка за короткий выморочный день».

Первое, что приходит на ум, что речь идет о Творении живого как об ошибке. Но почему же тогда за день, а не за два? Ведь Бог сотворил все живое за два дня. Кроме того, в этом предложении содержится условие, при котором автор лично должен занять последнюю ступень на лестнице живых существ Ламарка. Как привести в соответствие фразу «все живое лишь помарка» и фразу «я займу последнюю ступень»? Одно должно вытекать из другого, одно должно становиться условием другого. То есть, некая помарка становится условием спуска автора лично на последнюю ступень живых существ. Это, как минимум, странно. Что же это за помарка такая?

Уже в словаре Даля слово «помарка» считалось устаревшим. Когда-то на Руси писали перьями – чернилами, поэтому существовало выражение «марать стихи». Оно было связано с литературным творчеством. Марать стихи означало заниматься поэтической деятельностью. В этом смысле, слово помарка здесь означает короткое стихотворение, а не ошибку или исправление, как можно было бы предположить первоначально. Короткий стишок превращается у Мандельштама в короткий день. Короткая помарка, написанная за день, становится помаркой за короткий день. «За короткий выморочный день» – уточнение слова помарка. Поэтому относиться нужно не ко всей фразе, а только к ее первой части – «лишь помарка», оставив вторую часть за скобками уточнения.

А что со словом выморочный? Зная, что ни одно слово не попадает в стихи Мандельштама случайно, оно также, возможно, имеет скрытый смысл. Слово выморочный означало «оставшийся без наследников», а вопрос о том, кому достанутся стихи, не был праздным для Мандельштама. «Кто сохранит – тому и достанутся», – говорил он.

Теперь, если произвести замену слова «помарка» на новый смысл, получается: «если все живое лишь короткий ничейный стишок, то я займу последнюю ступень в цепочке живых существ Ламарка». Пока еще неясно, что автор имеет в виду.

Что значит подвижная лестница

«На подвижной лестнице Ламарка».

Откуда взялось выражение «подвижная лестница»? У самого Ламарка нет такого понятия. И, хотя уже у Платона и Аристотеля существовала «лестница бытия», но она была неподвижна и в те времена чаще использовалось понятие «цепочка живых существ». Жан Ламарк считал, что Бог создал лишь материю, которая уже сама, в свою очередь, развивается по определенным законам и стремится к совершенству. «Подвижная материя» превращается у Мандельштама, в сочетании с лестницей бытия, в «подвижную лестницу», и это происходит прямо у нас на глазах в его работе «Вокруг натуралистов», где он пишет: «На место неподвижной системы природы пришла живая цепь органических существ, подвижная лестница, стремящаяся к совершенству». Лестница Ламарка подвижна в том смысле, что стремится к совершенству, развивается, а не в смысле передвижная.

Почему ступень последняя

«Я займу последнюю ступень».

Почему нужно спуститься именно на последнюю ступень? Почему не на предпоследнюю, к примеру? Почему именно «я», а не «мы» или еще кто-либо? Мандельштам говорит об этом так, будто это место предназначено ему лично – заранее уготовано.

В стихотворении речь идет одновременно о спуске по лестнице живых существ Ламарка и о спуске по ступенькам Дантова Ада.

Что же именно происходит на последней ступени лестницы Ламарка, куда собирается спуститься автор? Нагляднее всего это показано в таблице, которая иллюстрирует книгу Ламарка «Философия Зоологии» – его главное произведение.

Мандельштам хорошо знал французский язык и, скорее всего, читал эту книгу на языке оригинала. В оригинальной таблице на французском языке линии, соединяющие звенья между живыми существами, идут снизу вверх – начиная с высших существ внизу страницы, и доходя до простейших вверху. В верхней левой части страницы стоит слово vers – черви. И, хотя в самом тексте книги за червями следуют еще инфузории, полипы и звездчатые, но в таблице они стоят как бы особняком – в правом верхнем углу, а цепочка линий, соединяющая живые существа доходит до червей и обрывается на них. То есть, именно черви являются здесь последним звеном – последней ступенью.

Мандельштам перечисляет живые существа на лестнице Ламарка в таком точном порядке, словно книга с таблицей лежит у него перед глазами. Даже в такой детали: «К кольчецам спущусь и усоногим, прошуршав средь ящериц и змей» – он точен. Действительно, ящерицы и змеи предшествуют кольчецам и усоногим в цепочке живых существ. Все перечисляемые им существа ведут прямиком к червям. Указание на такой порядок содержится и в самом тексте книги Ламарка: «Черви составляют пятый класс беспозвоночных животных. По степени сложности своей организации они, без сомнения, должны непосредственно следовать за насекомыми». Автор стихотворения не может не знать, что сразу за разрядом насекомых идут черви, однако о них у него ни слова.

Строка – борозда

Слово «vers» на французском языке – значит черви, а еще vers – это короткий стих, строфа, параграф и, даже псалом. Множество знакомых нам слов образованы этим корнем. Например, такое слово как «верлибр» – vers libre – свободный стих. Слово vers – это также борозда и строка. Истоки этого слова восходят к латыни. Латинское «versus» – линия, строка – происходит от однокоренных латинских слов «versare» и «vertere». Оба они, с небольшими отличиями, означают оборот, поворот, имея в виду поворот плуга при распашке земли, борозду, в конце которой нужно совершить поворот и начать с начала так, как это делает пахарь, делящий землю на линии. Даже чисто зрительно, строки напоминают борозды. Не это ли позже имел в виду Мандельштам, обращаясь в своих стихах к земле как к «последнему оружию»?

Если слово vers на французском языке значит короткий стих, подобно тому, что значило слово помарка на русском языке, а пишется оно так же, как и слово vers-черви, то можно подставить слово черви вместо слова помарка и получим: «Если все живое лишь черви, то я спущусь на последнюю ступень живых существ – к червям».

Я червь

Как могло возникнуть сравнение всего живого с червями, породившее эту игру слов? Дело в том, что такие сравнения были очень распространены. Например, у Зинаиды Гиппиус можно прочесть в стихах: «Все прах, все тлен…», а у Державина: «Я червь – я бог». «Я же червь, а не человек» – говорил Иисус, по Евангелию. Да и у самого Данте можно найти: «Разве вы не понимаете, что мы черви, рожденные превратиться в ангельскую бабочку?». Не отголосок ли этого в более позднем стихотворении Мандельштама: «Сегодня ангел – завтра червь могильный»?

Слово червь в переносном смысле означало тогда «ничтожный, презренный». В протестантской конфессии, которую в молодости принял Мандельштам, подчеркивалось особое значение самоуничижения и смирения. Наличие гордыни расценивалось как грех, а отсутствие ее, как добродетель. Но то, что по религиозным канонам является добродетелью, может стать смертным приговором для гордого и свободолюбивого человека, каким был Мандельштам. Он, вполне, мог бы произнести: «Ах, так! Если все живое лишь прах, а я – лишь червь, то, может, мне занять место рядом с червями?». И только теперь, вся вторая строфа, с ее протестом и вызовом, обретает смысл.

Спуск в Ад. Что там?

События в стихотворении развиваются одновременно двух пространствах – в пространстве Ламарка и Данте. Что же происходит на последней ступени Ада?

В девятом круге Ада – на последней его ступени, разворачивается грандиозное зрелище. В центре его находится ледяное озеро Коцит, где по пояс вморожен падший ангел Люцифер, низвергнутый с небес за предательство своего Бога. При падении его тело пронзило землю, пройдя до середины. Туловище с головой и крыльями оказались внутри ада, словно в гигантской воронке, а ноги остались торчать наружу, в другом полушарии – со стороны Чистилища. Девять кругов Ада поднимаются амфитеатром вокруг вмороженного по пояс Люцифера. По Данте, в самом центре земли – не обжигающее пламя, а лед, и в этой части Ада грешники не горят в огне, а замерзают во льду.

Шестикрылый Люцифер – родственник шестикрылого ангела Серафима и, одновременно, его антипод, и у него, как и у Серафима, тоже есть шесть крыльев. Но, в отличие от ангельских, они без перьев и больше похожи на крылья летучей мыши. У Люцифера есть три лица под одной и той же головой и каждое из них имеет другой цвет. То, что смотрит прямо на нас – красное – цвета вермильон, лицо справа – желто-белое, а слева – черное. Будучи сам предателем и изменником своего Бога, Люцифер грызет в своих в пастях еще трех других предателей: Иуду, Кассия и Брута, и изо рта у него идет кровавая пена – «sanguinosa bava». Под каждым из трех лиц расположено по два крыла, и так, мешая друг другу, странно машут они шестью крыльями одновременно, словно три летучие мыши. Данте называет Люцифера – червь-vermo. Это поэтическая форма итальянского слова vermi – черви.

Ад – это место, куда можно спуститься, но невозможно вернуться из него тем же путем назад. За последней ступенью Ада мир словно переворачивается, и дорога идет уже в другое полушарие – в Чистилище, а затем и в Рай. Это для путешественника, каким видит себя Данте в Божественной Комедии. Он рассматривает грешников как экспонаты в таком необычном музее грехов, и проходит мимо них дальше. Сами же грешники не имеют возможности перемещаться по этому пространству – они помещены туда навсегда. Каждый находится на своем месте и, в этом смысле, занимает предназначенную ему ступень.

Смена декораций

«Мы прошли разряды насекомых».

Итак, пройдя разряды насекомых автор попадает в точку, где одновременно на последней ступени живых существ Ламарка находятся черви и, на последней ступени Ада, находится гигантский червь Люцифер.

«Мы»– это автор о себе и Данте. Почему это, например, не Ламарк и не Кузин? Потому, что тем, кем для Данте был Вергилий, для самого Мандельштама мог быть только Данте.

«Он сказал: “Природа вся в разломах”».

Он говорит о разломах именно в этом месте, потому что, пройдя разряды насекомых, они оказались перед таким разломом – перед рвом с могильными червями. Автор прибыл на место назначения и стоит у последней черты. Один шаг отделяет его от нее.

Теперь становится понятно почему в этой части стихотворения происходит такой резкий перелом, и оно делится на «до» и «после», словно это два разных стихотворения, соединенных вместе. Будущее время сменяется настоящим, единственное число – множественным, первое лицо – вторым, а невинный зоопарк – интерьером ада.

«Зренья нет, ты зришь в последний раз».

Именно здесь, у червей – в цепочке живых существ – впервые исчезает зрение. У насекомых оно еще присутствует.

«Он сказал: довольно полнозвучья, – / Ты напрасно Моцарта любил…».

Эта фраза очень похожа на реплику автора из сцены самосуда в «Египетской марке»: «Погулял ты… и хватит». А чуть позже, там же, о смерти певицы: «Смерть и пикнуть не смеет… Мы ее Моцартом…». А здесь и заклятие Моцартом не поможет: «Ты напрасно Моцарта любил».

«Наступает глухота паучья».

Хотя глухота и названа паучьей, но все же у пауков еще есть слух, а вот у червей его, действительно, впервые среди живых существ, нет.

«Здесь провал сильнее наших сил».

Вместо этих слов он мог бы произнести: «Мы стоим у бездны и не в наших силах предотвратить падение в нее. Природа могла бы опустить для нас спасительный мост над пропастью, но она не стала этого делать».

Отступничество и предательство

«И от нас Природа отступила – / Так, как будто мы ей не нужны».

В этой фразе передан точный оттенок слова «отступила». Отступить здесь – это отказаться. Иными словами: «Как если бы природа пренебрегла нами и предала нас – так она отступила от нас».

Мандельштам обвиняет природу в отступничестве. Обида на природу за предательство могла стать триггером всего стихотворения. И здесь, мне кажется, необходимо вспомнить, что и сам Мандельштам, в какой-то степени, совершил отступничество, приняв в молодости католичество. Отказ от веры – вероотступничество. Мандельштам упрекает природу в том, в чем, возможно, где-то в глубине души, считал виновным самого себя. Мы часто не терпим во внешнем мире именно то, что неосознанно не принимаем в себе самих.

Вот, что пишет Мандельштам спустя год о последней ступени ада в «Разговоре о Данте»: «Предательство, замороженная совесть, атараксия позора, абсолютный ноль». Вот чем было для него это место в аду.

По законам Божественной Комедии ему уготован последний круг ада, как изменнику своего Бога. Там же обитает и червь Люцифер. Именно здесь, последняя ступень лестницы живых существ Ламарка и последняя ступень ада сходятся.

Меч и шпага

«И продольный мозг она вложила словно шпагу в темные ножны».

Выход из Ада возможен только по направлению к Чистилищу, но для этого страж Чистилища, должен пропустить путников. Ангел, охраняющий вход, пропуская Данте, начертал мечом на его лбу семь букв Р, по названию семи смертных грехов, которые нужно искупить. Природа, здесь – тот же страж, но вместо того, чтобы начертать мечом на лбу путников семь букв Р и пропустить их, она этот меч-шпагу убрала, а путники остались в аду.

Рыцарская тема

Жан Ламарк носил титул шевалье – «рыцарь империи» – Шевалье де Ламарк. В средние века это означало бы «странствующий рыцарь», но в 19-м веке – всего лишь, младший дворянский титул.

Рыцарская тема открывает стихотворение, когда Ламарк-Мандельштам, словно фехтовальщик, обнажает шпагу за честь природы, и заканчивает стихотворение, когда природа предательски прячет шпагу в ножны, не желая сражаться за него.

Атрибутом рыцарства в стихотворении является также и подъёмный мост. Рыцарские замки часто были снабжены такими мостами на въезде. Интересно, что и карточная масть «черви», тоже означает рыцарский символ – щит. Рыцарский дух был присущ и самому Мандельштаму. По рассказам современников, он напоминал шевалье своим поведением и манерами.

Ла Марк и марка

В имени Ламарк слышится нам что-то знакомое. Отголоски слова марка звучат в нем. Подобно многозначному слову “червь», бесчисленно в своем «щебетании» и слово «марка». Филателистические смыслы? Да. Но и географическое обозначение. Марка – это приграничная область, регион. В трактате «О народном красноречии», говоря о различных наречиях в итальянских областях, Данте перечисляет эти области, и среди них следующие приграничные регионы: Генуэзская марка, Тревизская марка, Анконская марка. Итальянское слово Marche (марке) – приграничный регион, из трактата Данте, было переведено на русский язык словом марка. Это могло позабавить Мандельштама, а непривычное сочетание слова марка рядом с названием региона породить игру слов. Память мгновенно отсылает к «Египетской Марке». Слово «Египет» у евреев является абсолютным синонимом слова рабство. Поэтому выражение «Египетская марка» сразу же приобретает значение «рабский регион», а фраза «милый Египет вещей» трансформируется в такое знакомое и понятное «милое рабство вещей».

Интересно, что фамилия Ламарк имеет тот же корень и тот же территориальный оттенок, что и слово марка в этом значении. «Ла Марк» означает графство.

Про мосты

«И подъемный мост она забыла, опоздала опустить для тех».

Мост, который природа забыла и опоздала опустить – он откуда и куда ведет? Он что соединяет и разъединяет?

Живя в Петербурге, в городе на Неве, Мандельштам был окружен мостами, но говорит он в стихотворении не о разводном мосте через Неву, а о мосте подъёмном. Подъёмные мосты бывают не через реку – они бывают через ров. Что это же это за мост? Откуда он взялся и куда ведет? Выражение «подъёмный мост», одновременно проясняет и запутывает архитектуру пространства, в которое мы попадаем. Рельеф ада в большой степени состоит из разломов и каменных мостов через них. Особенно это заметно в восьмом круге ада, где у Данте сплошь и рядом переходы через рвы по каменным гребням-мостам. Но и они – это не подъёмные мосты. Зато, подъёмные мосты были в старые времена у городских стен и этот мост, скорее всего, ведет к какому-то укреплению. Подъёмные мосты использовались в Средневековье при обустройстве крепостей и замков. Один из видов подъёмных мостов – крепостной мост – служил переправой через крепостной ров, которым была окружена крепость. Поднятый мост часто закрывал собою ворота при входе в крепость и препятствовал проходу в нее. Тот, кто поднимал или опускал мост, находился внутри крепости и таким образом пропускал или не пропускал кого-либо вовнутрь. Если природа, как действующее лицо, не опустила подъёмный мост, значит, она находится внутри укрепления, а путники находятся снаружи, за рвом перед крепостью и не могут перебраться на ее сторону. По сути, она не пропускает их к себе. Если допустить, что природа – это жизнь, то жизнь отказала им, уступила их демону – Люциферу.

В понимании этой конструкции неожиданно помогает пространство из «Поэмы конца» Цветаевой, где она несколькими словами описывает сложное устройство Ада: «За городом! Понимаешь? За! / Вне! Перешед вал… / В ад! – всюду! – но не в / Жизнь... /…Вал и ров…». Получается, что жизнь – она за рвом, через который можно перейти по мосту.

Так кто же эти «те», для которых природа забыла опустить подъёмный мост? Это «другие» или все те же «мы»? То, что природа отступила «от нас» и то, что природа забыла опустить мост «для тех» – одинаково плохо – предала. Значит, «мы» и «те» – нечто близкое по содержанию. И от «нас» природа отступила – пренебрегла нами, и «тех» предала – не опустила для них спасительный мост. Если природа опоздала, значит, произошло нечто ужасное. Природа не опустила подъёмный мост и, тем самым, отказалась от путников, погубила их.

В первоначальной редакции последней строфы была такая строчка: «…опоздала опустить на миг». Когда же можно опоздать на миг? Когда миг решает все. Когда миг отделяет от падения в пропасть. Вот еще, казалось бы, можно перекинуть спасительный мост, но поздно – миг упущен и падение в пропасть неизбежно.

По Цветаевой – жизнь, это жестокая и несправедливая субстанция, которая требует от человека предательства и отказа от веры. Для Жизни участь поэтов – за рвом – за городом, вне крепостных стен. Если ты не овца, не предатель и не гад – твое место в аду: «…В ад! – всюду! – но не в /Жизнь…, лишь овец – палачу!».

Пространство в поэме Цветаевой и пространство в стихотворении Ламарк очень похожи. В обоих речь идет о каком-то укреплении, вроде крепостной стены со рвом вокруг.

По Цветаевой, жизнь привечает предателей, а поэтов активно изгоняет за крепостные стены. У Мандельштама же природа предает путников равнодушно и лениво. Слова «опоздала» и «забыла» передают безразличие и пренебрежение. Мало того, что забыла, так еще и опоздала. Безучастность и отсутствие сострадания – пассивная форма предательства.

О червях

Слово «червь» в русском языке – это буквально гудящее смыслами слово. В словаре Даля оно определено и такими словами как: «червонный, алый, червонная игральная карта, ничтожество, презренный».

В некоторых других языках также существует связь между словом червь и красной краской. Так, например, в итальянском языке vermilion-вермильон – это алая краска – от слова vermis-черви. Устаревшее русское слово «червы» – от древнерусского слова «чървь» в мужском роде означало червяка, а в женском – красную краску или ткань. Причина этого кроется в том, что красный краситель кармин получали из насекомого под названием «кошениль» – кошенильный червец. Мандельштам упомянул его однажды в другом своем стихотворении: «...и не жалели кошенили». Получается, что основное значение слова «червь» на русском языке, это не червяк, а – красный. А вот на французском языке слово червь-ver звучит также, как и слово зеленый-vert. Случайно ли, что в двух последних строках стихотворения автор упоминает именно эти два цвета – красный и зеленый?

Что за могила и почему она зеленая

«Для тех, / У кого зеленая могила, / Красное дыханье, гибкий смех».

Поскольку ver-червь на французском языке звучит также, как и vert-зеленый, выражение «могильный червь» вполне могло превратиться в «зеленую могилу».

Игрой слов можно объяснить и более раннее использование Мандельштамом выражения «зеленая могила» в воспоминании о Хлебникове: «Променял… жесткие ночлеги …на зеленую …могилу» – возможно, «променял на могильных червей».

Первоначальный интерес, к слову, ver – червь мог возникнуть в связи с именем сестры Хлебникова – Веры. Это слово созвучно множественному числу ее имени «Вер», а также фамильярному к ней обращению «Вер!». Так в стихотворении Хлебникова «Кузнечик»: «…Зеленых много трав и вер» – в одной фразе можно распознать: слово «зеленый» на русском языке, слово «vert-зеленый» и «ver – червь», звучащие одинаково – «вер», на французском языке, а также «вер» как имя.

Черви встречаются и в некоторых других произведениях Хлебникова. Например: «О, черви земляные, / В барвиничном напитке…». Если учесть, что у растения Барвинок есть и другие названия: «могильная трава», «зеленка», то и здесь черви соседствуют с могилой и зеленым цветом.

Мандельштам в «Ламарке» расширил игру слова ver-червь, обратившись к его форме множественного числа на французском языке – vers, которая означает и стихи-vers.

Что за дыхание и почему оно красное

Из трех пастей червя-Люцифера, на последней ступени ада, течет sanguinosa bava-кровавая пена. Иными словами: «с кровавой пеной у рта грызет Люцифер грешников». Bava на итальянском еще и легкий выдох, дуновение, дыхание ветра. Поэтому sanguinosa bava, вполне может звучать и как красное дыхание.

Почему смех гибкий

Слово bava означает также слизь. «Sanguinosa bava» – «кровавая слизь» из пастей червя-Люцифера. На иврите, например, слово «слизь» звучит «рир» – точно также, как и французское слово «rir»-смех. Поэтому выражение «кровавая слизь» вполне могло бы звучать как «красный смех». Вместе с тем, и выражение «слизкий червь», также могло бы звучать как «красный смех»– с учетом того, что червь – это «красный», а слизь – это «смех». Почему же тогда в стихотворении смех становится гибким? Гибкий, вероятно, не смех, а червь. Ведь черви гибкие по определению. Но, как это часто бывает у Мандельштама с близко стоящими словами, «красный смех» превращается в «гибкий смех».

Также, как слово «помарка» – это не, просто, помарка, а «помарка за короткий выморочный день», так и слово «черви» – это не, просто, черви, а «могильные, гибкие и слизкие черви».

Получается, что последние строчки стихотворения, в совокупности, означают: «для тех, у кого черви-vers». Подставив второе значения слова vers – «стихи», получаем: «для тех, у кого стихи» – «для поэтов».

Кто такие позвоночные и беспозвоночные

Первоначальный вариант последних строк «Ламарка» звучал так: «Позвоночных рвами окружила / И сейчас же отреклась от них».

Слово позвоночные – vertebrata имеет тот же самый латинский корень vertere-versare, что и слово стихи vers.

Кто же такие позвоночные? Позвоночные – те, кто обладает честью и достоинством. Позвоночные, по Цветаевой – это «каждый кто не гад» – изгнанники и отверженные. Поэты – конечно же, позвоночные. Сам Данте был предан своей страной и прошел через ад скитаний. Уж он то, точно, был изгнан за вал и ров, за городскую стену. Его родная Флоренция не опустила для него подъёмный мост, не приняла и не спасла его. И вот теперь Мандельштам, на правах автора стихотворения, помещает Данте в ад, но уже как поэта и изгнанника. Данте, который в Божественной комедии путешествует по Аду, здесь, в «Ламарке», остается в аду навсегда. По Цветаевой, жизни свойственно изгонять поэтов: «…Ибо для каждого, кто не гад, /Еврейский погром/…Гетто избранничеств! Вал и ров. /Пощады не жди! /В сём христианнейшем из миров/ Поэты – жиды!».

А что же беспозвоночные? Термин «беспозвоночные» – Invertebrata – был впервые предложен Ламарком в его труде «Естественная история беспозвоночных». Во времена Мандельштама исчезновение позвоночника воспринималось как метафора деградации. Беспозвоночные – низшие, презренные. Беспозвоночным может быть даже век, и тогда нужно склеить его позвонки своею кровью: «…но разбит твой позвоночник, /Мой прекрасный жалкий век!». «Связать позвонки» – удержать позвоночник – сохранить честь и достоинство.

Оба варианта последних строк стихотворения сходятся в своем общем смысле: природа отреклась от позвоночных – от поэтов – от тех, у кого стихи-vers. Она не опустила для них подъёмный мост, не спасла их – оставила в аду за рвом.

Подмена как игра слов

Мандельштам дважды осуществляет подмену в своем стихотворении. В начале стихотворения помарка-vers превращается в червей-vers, которые обитают одновременно на последней ступени лестницы Ламарка и на последней ступени лестницы Ада. В конце же – наоборот, черви-vers превращаются в стихи-vers, которые у поэтов.

Два разных смысла слова vers закольцовываются. Они проступают постепенно, как водяные знаки и образуют новую форму слова, которая и есть сумма всех его смыслов и звуков.

Спустя год, в «Разговоре о Данте», Мандельштам будет восторгаться, упоминая чудесные подмены в произведениях уже самого Данте.

Стихотворение – эпиграмма

И вот теперь, дойдя до конца стихотворения, становится

понятно, почему оно начинается с того, что он – Ламарк-Мандельштам – за честь природы фехтовальщик. А ведь это совсем не очевидная вещь, что там, в начале стихотворения, делает эта фраза о фехтовании. Что это за ружье такое, которое висит на стене в первой сцене и должно выстрелить в последней.

В начале стихотворения автор обнажает шпагу за честь природы-жизни, а в конце стихотворения она – природа-жизнь свою шпагу предательски убирает в ножны и не желает сражаться за него.

И вся интонация стихотворения начинает мирно уживаться с содержанием. Потому то и прыг-скок по ступенькам ритма, словно пионерская речевка: «Кто за честь природы фехтовальщик? – Ну конечно, пламенный Ламарк!», потому что все стихотворение – это сплошная эпиграмма. По крайней мере, две сатирические эпиграммы зашифрованы в этом стихотворении. Первая из них – эпиграмма на религиозный канон: «Я – червь, все – прах», и вторая – эпиграмма на жизнь, которая отрекается от своих поэтов.

Что это было

С одной стороны, игра слов – естественное явление для человека, свободно владеющего несколькими языками, но всё же можно задаться вопросом для чего все это было, каков смысл всего этого. Этот межъязыковой каламбур – самоцель? Конечно, он забавен и сам по себе, но все же обращает на себя внимание тот факт, что он маскирует слово, которое ни за что не хочет произнести автор и это слово – черви. Могильные черви. Был ли этот каскад образов заменой пугающему смыслу одного единственного слова? Было ли это страхом смерти и одновременно сопротивлением ей, или просто игрой слов? Нужно заметить, что и некоторые другие произведения Мандельштама того времени тоже были зашифрованы им.

Оставшиеся вопросы

Как же так? Стихотворение «Ламарк» всегда было одним из ярких и запоминающихся произведений и без знания его точного смысла. Почему же оно производит такое сильное впечатление?

Можно вспомнить, что Хлебников, которого Мандельштам считал своим учителем, реализовывал в своем творчестве принцип универсальности восприятия смыслов через звуки. Он верил в закономерность смысла каждого слова и в универсальность его воздействия на человека. Возможно, в том же кроется и секрет успеха «Ламарка».

Вероятно, никто так никогда и не узнает, что именно имел в виду Мандельштам в своих загадочных стихах, но тем более притягательны они. Ведь каждый может бесконечно искать и находить разгадки в поисках отброшенного автором ключа.

2022